«Новый год, в сущности, невероятно мрачный праздник.

Не таким он был в детстве – мгновения чуда, подаренные родителями. Отблеск ярких огней елочных гирлянд. Шелест метели смешивается с перезвоном колокольчиков на тройке Деда Мороза. Будут подарки. Будет радость. Предчувствие чуда.

Теперь, во взрослой жизни, все переменилось. Чудо, должно быть, осталось, предчувствия – пропали. «Будет» трансформировалось в «было».

Все, что теперь осталось от чуда: мокрая шапка Ипполита, смешанный привкус оливье и селедки под шубой, выверенные политтехнологами до запятой строки президентского обращения. Нелепые попытки утопить все в лихорадочном веселье затянувшихся праздников, чтобы потом, с мрачным лицом и тягостными мыслями, вернуться на свое законное место… Белка выползает из постельки, морщась, запивает «алкозельцер» выдохшейся минералкой, умывает лапками симпатичную мордашку. Белка возвращается на свое положенное место – в колесо. Белке пора бежать… Год за годом, снова и снова. С Новым! Ну, будем! Будем… С Новым…

Невероятно мрачный праздник».

…Так думал Сева, качаясь в такт с перестуком колес поезда метро, скользя взглядом по скучающим лицам пассажиров. Разглядывая первые приметы грядущей битвы за веселье: выглядывающие из сумок заряженные к бою батареи фейерверков и бенгальских огней, чахлые знамена еловых ветвей, заключенные в полиэтилен оранжевые ядра мандаринов.

Сева разглядывал аляповатую рекламу, обещающую сумасшедшие скидки (неужели и наша контора производит такую вот чепуху?), смотрел на переплетения кабелей и труб за окошками вагона. Они, казалось, исполняют некий танец в полном соответствии с заунывным шаманским метроритмом: «Тыгдык-тыгдык, тыгдык-тыгдык», пускают плавные волны – выше, ниже, выше, ниже… Вызывают острый приступ морской болезни даже у человека, чье знакомство с морской качкой ограничивается просмотром пары блокбастеров про похождения неуловимого капитана Воробья.

Механический, но полный зыбкой радости голос дикторши объявил следующую станцию.

Под шорох смыкающихся дверей на скамью напротив Севы уселся примечательный старик.

Он был одет в нечто среднее между линялым макинтошем нуарных детективов и армейской плащ-палаткой, мохнатый свитер, треники с пузырями на коленках и потрепанные мокроступы. Рыжая с проседью борода придавала его внешности что-то величественное, значимое и вместе с тем – исконно-посконное – будто сошел с картины передвижников. Один его глаз блестел залихватской суворовской безуминкой, второй, начисто лишенный зрачка, белесый и тусклый – смотрел слепо и безучастно.

Старик подмигнул Севе – веселым, зрячим глазом.

Сева поспешно отвел взгляд. Сосредоточился на музыке в наушниках и на экранчике мобильного телефона, в котором пытался выстроить, наперекор законам тяготения, башню из яростно раскачивающихся уже где-то на фоне Сатурна строительных блоков.

Блоки ложились один на другой, а Сева думал про Новый год.

Наряженная елка. Мерцание игрушек. Хороводы белой крупы за окном…

Если встать на цыпочки и потянуться, можно достать до рубинового елочного шара, в котором отражается все – и он, Сева, и его комната, книжные полки и отсвет люстры. В рубиновом сиянии все выглядит искаженным, причудливо изогнутым… Вроде бы все то же самое, обыкновенное, привычное и при этом совершенно иное. Будто дверь в другое измерение. Совершенно другой мир. Зазеркалье.

И оттуда, из той реальности, в мерцании новогодней гирлянды, в обрамлении хвойных игл, на тебя смотрит твой собственный двойник.

Это было настоящее чудо. Это было так по-настоящему…

«Я перестал верить в него, – подумал Сева. – Вот в чем моя проблема».

– Люди перестали верить в чудо… Вот в чем ваша проблема.

Сева поднял взгляд.

Одноглазый старик нависал над ним, одной рукой ухватившись за поручень, другую спрятав в карман своей безразмерной хламиды. Судя по цвету его лица, он начал праздновать загодя. Судя по его улыбке – не был завсегдатаем стоматологических клиник. Еще от него пахло.

– Что? – Сева вытащил из левого уха наушник.

– Удивлен?

Сева неопределенно пожал плечами:

– Я, собственно…

– Не спросишь, как мне это удается?

– Что, простите? – Сева вытащил наушник из правого уха.

– Пить твои мысли. Проникать в самую суть. Читать тебя, как раскрытую книгу. Пробовать на вкус твою душу. Всякое такое…

«Сумасшедший, – подумал Сева. – Этого мне только не хватало».

Вторично пожав плечами, он вернулся к игре. Последний блок лег неровно, обрушив верхушку конструкции. Запасные ходы Сева потратил загодя. Игра была проиграна.

Пальцы Севы замерли, не донеся до ушей пуговки MP3-плеера, когда старик заговорил:

– Это как стоять на краю неба и тьмы. Каждый шаг грозит переменами, а ты не знаешь, что выбрать – сладкую мягкость облака или горечь чернильной тверди…

Сева зажмурился. Крепко-крепко.

Дело было даже не в словах. Интонация, голос… Ему приходилось слышать это прежде.

Лихорадочные обрывки снов. Каракули на задних страницах школьных тетрадок, университетских конспектов, офисных бланков – как попытки ухватиться за ускользающие мгновения… Это было что-то оттуда. Из-за грани миров. Из глубин елочного шара.

– Верно? – старик улыбался.

– Я не понимаю, о чем вы.

– Ты понимаешь. Ты знаешь об этом не понаслышке.

– Что вам от меня нужно?

Сева скользнул взглядом по вагону, попытался уцепиться взглядом за усталые лица пассажиров. Те, что еще мгновение назад поглядывали на старика, поспешно отводили глаза. Да, здесь определенно не стоило искать поддержки против навязчивого бродяги.

– Я хочу, – сказал старик. – Только одного… Чтобы ты вспомнил. Ведь ты знаешь, что бывает на краю земли?

Зрачок старика напоминал воронку смерча. Око бури… Або офо. Глаз быка. Что-то, давным-давно читанное в «гугле» и «вики». Что-то убранное и задвинутое в глубину чуланов памяти за ненадобностью. Абсолютное спокойствие в самом сердце урагана.

Зрачок старика – черная искра на фоне кипящей огненно-рыжей лавы.

Она манила. Засасывала. Она напоминала про то, что…

– На краю земли, – губы и язык Севы задвигались будто бы сами собой. – Восток целует запад, там, где миражи лишь мечтают о пустыне. И кровь стынет в жилах, когда ты внимаешь песне звездного ветра…

Он задохнулся, закашлялся, пораженный этой переменой. Рот его начал жить собственной жизнью, выдавая какую-то абракадабру.

Сева, путаясь в проводе наушников, попытался встать. Но старик мягко придержал его ладонью за плечо, возвращая обратно на сиденье:

– Мы плетем ту паутину, что не пропускает свет ваших солнц. Мы – те, кто обращает в пепел ваши сны. Те, кому не нужны причины… Те, кто разбивает зеркала окон и следует за струнами, свитыми из дыма и слез… Мы вышли ниоткуда. Уходим в никуда… Мы…

– Мы – Равновесие, – эхом повторил Сева, боясь собственного голоса.

– Вспоминаешь?

– Прекратите! – Сева почувствовал, что срывается на крик. – Я не понимаю… Какого черта?! Кто вы такой?!

– Ты просто забыл. Но я знаю, что тебе поможет…

Старик навис над Севой. Навязчивый, как ночной кошмар. От него было не укрыться.

От него пахло странной смесью запахов – нечто связанное с прогулками по Сокольническому парку – конский навоз, возможно? И кислое пиво. И дешевый табак. И застарелый пот. И что-то еще. Неуловимое. Вязкое. Страшное.

Разум подсказывал Севе, что к нему прицепился обыкновенный бомж.

Его зрение склонно было согласиться. Его слух был в этом совершенно убежден. Осязание предпочло бы воздержаться. Вкус категорически отказывался во всем этом участвовать.

Обоняние же – говорило и «да» и «нет». Оно било в набат, бесилось и трезвонило, игнорируя своих более логичных товарищей.