Да. Так вот, Инга.

Инга и впрямь была красоткой. Такая маленькая Грета Гарбо. Но типаж, только типаж. Первое впечатление. А присмотришься – и удивительно так становится, не по себе как-то. Элегантность и порочность одновременно. Бывают такие девочки, которые даже в цыплячьем этом возрасте умеют выглядеть женщинами. Полноценными взрослыми женщинами, владеющими всей премудрой наукой кокетства и обольщения, всеми этими переливами взглядов и жестов. Но обольщения не элегантного, тонкого, с полунамеками и придыханиями, а прямолинейного, портово-кабацкого.

Казалось, надень на нее сетчатые чулки, белую собранную по вороту хлопковую блузку с глубоким вырезом и узкую юбку, обтягивающую начинающую оформляться попу, и всё – ни один двуногий в бескозырке и клешах не устоит. Еще и поножовщину устроят. Таких, с червоточиной, прикрытой нежным пухом невинности, очень любят.

Даже не любят – шалеют от них. Любят потом других совсем – пышненьких, пухленьких, чтоб пироги, пельмени и дома чисто. И женятся на них же. А от таких как она – с ума сходят. Так, чтоб швырнуть где-нибудь в темном углу на барную стойку и чтоб в глазах темно. Была бы черненькая – ну вылитая Кармен. Эдакий ген порочности в ней был. А так – Инга. И было-то девочке лет двенадцать-тринадцать тогда.

Инга действительно успешно занималась гимнастикой и даже ездила на какие-то городские соревнования, потом на республиканские, а потом сгинула. То есть не буквально, конечно, сгинула, а – всякое болтали – говорят, какой-то тренер, лет на двадцать старше. Говорят, судить его даже хотели. Но якобы не смогли подкопаться. Он вроде бы какую-то чемпионку вырастил и еще нескольких готовил к пьедесталу. Как именно готовил – не разглашали, но сделать ничего не смогли. А может, и не хотели.

А эта дуреха влюбилась в него со всей противоречащей ее холодному прибалтийскому происхождению страстью и… Да кто сейчас знает, что там было. Вроде бы аборт, хотя всякое могло быть. Спорт кончился, жизнь нормальная так и не началась. На встрече выпускников кто-то рассказывал, что видел ее в Таиланде – в каком-то баре. Может врали. От нас-то она ушла лет в тринадцать или четырнадцать. Как на сборы начала ездить, так и ушла.

А Лиля… Про Лилю нечего сказать. Не помню ничего. Была она маленькой, неказистой и совершенно неинтересной. Тот случай, когда все «на троечку». И внешность, и характер, и оценки. Только имя – имя хоть как-то выделяло ее из безликой толпы кать, тань и оль.

Но разве могут Инга и Лилия сравниться с Микаэлой? Микаэла – это было что-то уж совсем из ряда вон. А таких, инопланетных, из общего ровнехонького строя выбивающихся, не любят. Еще как не любят. Ну да ладно, это отдельная история. В детстве меня беспрестанно мучили вопросами о происхождении странного, совершенно не женского имени. «Мама небось мальчика хотела, Мишку? А родилась ты?» «Микаэла – это из какой же страны имя? Что-то иностранное? Это какой же нации ты будешь?»

Самую оригинальную версию выдвинула моя новая подружка Танька в первый день знакомства в пионерском лагере «Знамя Ильича», недалеко от Калуги. Меня туда сослали на весь июнь. И я была очень обижена на родителей. Одна, никого знакомых, а тут еще Танька со своими идеями. У твоей мамы, говорит, в молодости был сердечный друг. Михаил.

Так и сказала, представляете? Сердечный друг. А девочка-то из Калужской области, из фабричных.

Откуда в Калужской области сердечные друзья – до сих пор удивляюсь. Есть у меня, правда, предположение. Танька рассказывала, что ее отец играл в местной самодеятельности. В ДК им. Циолковского. Так и сказала. Важная такая. В Калуге, говорит, все Циолковскому посвящено. И в области тоже. Он, говорит, наш, местный. Работал здесь и умер здесь же. Земляк. Вот, может, оттуда, из самодеятельного театра и пришло это непривычное, выбивающееся из общего лексического ряда выражение.

Ну вот, Танька и предположила, что у мамы был сердечный друг Михаил. И она его запомнила. А потом вышла замуж за папу и, чтоб оставить в сердце память (в ней точно было что-то артистическое, в этой курносенькой нескладной белобрысой Таньке), назвала дочку Микаэлой.

– Сценарии бы тебе для театра, подруга, писать, – сказала я тогда.

– В театре пьесы, а не сценарии, – сурово поправила меня Танька. – Сценарии – это в кино. Вот помяни мое слово, я права. Спроси мать как-нибудь на досуге невзначай. Авось и всплывет какой Михаил.

Я обозвала Таньку дурой, и больше мы к этому разговору не возвращались. Она необидчивая была, эта провинциальная девочка Танька.

Да, Микаэла.

На самом деле всё намного интересней. Мои родители были ярыми поклонниками творчества Микаэла Таривердиева. Очень популярный композитор был в те времена. Это тот, который написал музыку к «Семнадцати мгновениям весны». И «Король-Олень» и «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен!» – это все фильмы с его музыкой. И весь цикл фильмов о резиденте. Ах, какой Жженов был красавец в «Ошибке резидента»! Настоящий западный мен. Элегантный как черт. С портсигаром и в пиджаках роскошных. Не чета нашим комбайнерам с кудрявым чубом и в спецовке. Сегодняшние дети и не знают таких картин, а тогда это был взрыв. Событие.

Эти фильмы тогда смотрели все. Буквально все. Жизнь останавливалась, когда показывали очередную серию про Бормана и Штирлица. Папа рассказывал историю, как у них на работе два сослуживца были влюблены в одну коллегу. И соревновались за нее не на жизнь, а на смерть. И устраивали друг другу всякие провокации и подсиживали друг друга, чтобы только соперник выглядел не лучшим образом в глазах пассии. Как-то раз даже чуть не подрались.

Но однажды их сослали в командировку. Черт-те куда, в Амурскую область. И там, в глуши, запертые вечерами в одной комнате (такая вот шутка неудачная), – куда идти после смены на заводе? Кругом тайга, – они вместе смотрели «Семнадцать мгновений весны». И переживали за героев, и предугадывали дальнейший ход событий, и страдали. Приехали мужики в Москву лучшими друзьями. Какая там дама сердца, когда тут великая сила искусства. Дама была быстро забыта, а молодые инженеры, сплотившиеся на почве обычной, такой понятной мужской солидарности – нет, не друг к другу – к Штирлицу! Сколько там лет он не видел жену? – дружили потом долгие годы. Семьями.

Короче говоря, Таривердиев был невероятно знаменит. И решено было назвать мальчика – а ждали, конечно же, мальчика – экстравагантно и с некоторой долей снобизма – Микаэлом. А тут я. Ну невелика беда. Пусть будет Микаэла.

Самое интересное, что мне передалась эта наследственная любовь к Таривердиеву. Помню себя стоящей на огромном венском стуле и поющей песню из только-только вышедшего тогда кинофильма «Ирония судьбы, или С легким паром!». Вокруг много-много гостей, счастливый смех, молодой дедушка, хвастающийся всем своей талантливой внучечкой. И я пою.

Этот фильм уже тогда показывали каждый Новый год, и, конечно же, мои родители, как, впрочем, и все население огромной и по-своему не самой плохой страны, его обожали. И Мягков, и такая элегантная Барбара Брыльска – а волосы как необычно завиты, не по-нашему, концами вовне, а не вовнутрь, – и голос Пугачевой. И композитор – конечно же, Таривердиев! А теперь Микаэла нам споет. Давай, Мика!

Дома меня звали Микой. Дедушка, когда сердился, называл полным именем, а так – только Мика. Мика, Микочка, Микуша. Папа иногда называл Мишкой, но мама на него шикала. «Это ж девочка, ну как ты можешь?!»

В школе пытались было перекроить меня на Эллу. Элла – сокращенное от Микаэла. А то что это за имя такое – Мика? Как кличка у дворняги. Но я быстро объяснила – даром что пигалица, из-за парты не видно, – что я Мика. В крайнем случае Микаэла. Но уж никак не Элла. Нашли Эллочку-людоедочку. Это папа возмущался, когда я ему рассказала. Кто это такая, мне было неизвестно, но я навсегда запомнила, что ко мне это не относится.

Так и была Микой. В старших классах школы, да и потом, в университете, приходилось объяснять всем новым учителям и преподавателям, что это за имя. Что Мика – это не кликуха, а всего лишь сокращение.