— У меня и у самого душа не на месте. И как мы этого сразу не добили тогда! Есть у меня одно надежное до поры местечко на примете. Предлагаю…

«Хочет поскорее от меня избавиться… Очиститься. Ручки свои нетрудовые отмыть. Нет уж… За край — так вместе».

— Мурат! Да перестанешь ты грохать там?

За косяком тут же возникло остренькое личико Рахимова.

— Мне вот интересно, когда ты парня в джинсах грохнул, у тебя рука не тряслась?

— Она у меня крепкая. Я же на Кавказе вырос. — В дверь просунулась рука с молотком.

— А если я тебя по дружбе попрошу проломить черепушку Лобуреву, сумеешь?..

— Да ты что, Кресало?!.. — беспокойство словно плесканулось из глаз Лобурева. — Муратик, ты его не слушай! Устал он. Ты ведь парень хороший. Джигит. Я тебя, кунак, люблю, как брата родного…

— Ишь как заелозил на задних… Цел будет твой глобус. Но ты темечко ладошкой прикрывай сверху. Шутю я… Шутю…

Покальчук каким-то обмякшим и удивительно умиротворенным голосом сладко протянул:

— Ну что, Муратик, не смотаешься ли за огненной водичкой?

Тот исчез так же внезапно, как и появился.

В голосе опера снова зазвучали сталистые нотки:

— А тебя я насквозь вижу. Вы с Клавкой из одного гнезда. Если замечу что подозрительное, сам понимаешь…

— Ты что, дорогой мой, — заволновался Лобурев. — Только благодаря тебе я хозяином стал… А как теперь с автосервисом, все коту под хвост? Такую денежку?..

— Не жадничай. На твой век хватит. — Покальчук резко распрямился.

Вечером он заехал к своему коллеге из паспортного стола и купил несколько новых бланков паспортов. Тот вопросов не задавал.

Пепельно забрезжило утро. Загремели спросонок пустые трамваи, набирающие ход из депо и расползающиеся по дальним концам города. Мягко покатили первые троллейбусы. Где-то противно гуданул тепловоз.

Покальчук с явным удовлетворением потянул на себя рычаг переключения передач и отпустил сцепление.

Новенький, купленный накануне микроавтобус выехал на распахнутый городской проспект и сразу же попал под струю водовозки.

— Молодец, шоферюга! Освежил твой кузовок! — Лобурев ерзал на переднем сиденье.

— А умыл нас дорогой наш Рахимчик. — Обернувшись, подхватил с колен сидящего с краю парного сиденья Мурата портфель с деньгами и, пошло прихихикнув, устроил его у себя под ногами.

Промчавшись по мосту, резко свернули на набережную.

— Ну, брат, теперь ты за главного. Будешь мне дорогу подсказывать. Говоришь, вначале на Лукичёвку надо?.. Где там она у нас?..

Савельич целый день куковал у окна и ждал возвращения Петра. Ему страсть как все было интересно. Вконец измученный, лег спать. Проворочавшись всю ночь, с первыми петухами подался к племяннику:

— Почто Петьку в милиции оставил?..

— А на фига он мне. Там им и занялись… — вышел к нему участковый в одних кальсонах с тянущимися за ним длинными белыми штрипками.

— Вот и спрашиваю: почто?..

— Для особо важных показаний.

— В энтом ты прав… Раз про банду идет разговор, Петькино слово первое… Он все знает…

Из глубины хаты визгливо раздалось:

— Семен!.. Семен!.. С кем это ты в такую рань лясы точишь?.. А ну, марш в постель!..

— Ну вот, видишь?.. — участковый виновато развел руками. — Ты уж, Порфирий Савельич, не обессудь!

И гулко захлопнул за собой дверь.

— Вот сопля еланская! — обиженно протянул Савельич.

Вернулся к себе на двор и, достав из сарайки баночку самогонки, наполнил стакан почти под край.

— Петька — он все знает!..

…Спустившись с эстакады, свернули в лес. Асфальтовая дорога уходила далеко-далеко вперед. Вот она раздвинула стену елей. Машина ходко пошла влево.

— А воздух-то!.. Воздух!.. — вытянул вперед ноздри Лобурев.

— По санаторию соскучился?.. — буркнул Покальчук.

Автобус легко преодолевал подъемы и мягко скатывался на спусках. Побурев тоскливо поглядывал по сторонам. Ему не очень понравилось, что они так стремительно сорвались с насиженных городских мест. Ехать неведомо куда его не особенно прельщало. Без энтузиазма отнесся он к словам Игнатия, что они попытаются перебраться за кордон.

Вскользь прозвучало тогда о возможном захвате самолета на авиалинии.

— В газетах писали, — неожиданно заговорил он, — что у тех музыкантов, Симеонов, так ничего и не получилось. Под Питером посадили их на военный аэродром и раздолбали в пух и прах.

— К чему такие сумрачные воспоминания? — прервал его Покальчук. — Они же люди искусства. Их головы не по той резьбе пошли. А мы с тобой практики. Посчитай, сколько душ в райские кущи направили… А сами целы-целехоньки… Пока, конечно… Если снова такой оплошки не сделаем. Этот трутень горский всякое учудить сможет… А платформа у нас крепкая, — повел глазами в сторону объемистого портфеля, — чем больше баксов, тем они зеленее… С ними не пропадем…

И ухмыльнулся про себя, вспомнив о небольшом, туго набитом своем рюкзачке, что втиснут был в задник салона вместе с другими вещицами по центру нижней запаски.

Дорога была долгой, но не скучной. Какое-то оживление привносили рассуждения Рахимова.

Полуденное солнце высветило за опушкой дорожный столб с похилившимся на ветру жестяным указателем «Лукичёвка».

Под громадными ивовыми шапками неожиданно появились редко поставленные хуторные дома. Иные — за забором, огороженным по-сибирски вкруговую ветхими почерневшими сараюшками.

— Ты что же, Лобунок, нас раньше сюда никогда не возил? — начал изрядно уже подуставший в пути Покальчук. — Вот она красотища наша русская! Вся здесь… Смотри-ка! И леса разностволые на пригорок взбираются. И луга разнотравные. А речушка-то… Речушка… Вот бы где порыбалить… Сроду таких мест не видывал… Кабы не нужда, долго похарчеваться можно было бы тут… Это тебе не каменюки кавказские, где одни змеи да пакость всякая…

— Ты, шеф, землю моих предков не трогай. Она высоко над миром стоит. Близко к солнцу. Там, где орлы летают. Вам никогда не понять душу народов, живущих в горах. И лакцы, и чеченцы, и ингуши, и даргинцы будут всегда бороться за свою свободу. Как великий Шамиль. Кто нас сможет одолеть?.. Там, на кручах, мы непобедимы. Там наш дом. Наша крепость. Наша родина…

— Ну чего раскудахтался?.. — осадил разрумянившегося Рахимова Игнатий. — Ты нам политграмоту тут не качай! Вам, чернозадым, одна свобода нужна — на наших рынках городских свои затхлые персики-мерсики продавать. А сало-то, оно все равно повкуснее вашего изюма будет. В нем сила человеческая. — Толстые губы его залоснились.

— Я раз под Нальчиком отдыхал, — встрял в разговор сладко подремывавший до этого Лобурев. — Там тоже здорово! Павлинов даже видел настоящих. Хвосты по земле волокут.

— Сам ты павлин занюханный! — снова громыхнул Покальчук. — Тебе вон сорока еще нет, а лысина вроде Эльбруса. Нет, брат, Чечня это не для нас. И зря там ребятки наши счастья своего армейского ищут. Эти чурки, — кивнул в сторону Мурата, — за каждым дремучим камнем так и прячутся. И не с допотопной берданкой в руках, а с современным автоматом разговорчивым. Вот и идут нам с павлиньих этих краев тяжелые цинковые посылочки. Нет, будь моя воля, я бы там разворотил все к чертям какой-нибудь одной фугасиной водородной. И знай наших. А то, ишь, свободу захотели. Мало им дедушка Йёся ее на хлеб мазал…

— Крути вон за ту ракиту! — схватил его за локоть Лобурев. — И по дорожке… Вон, мимо того болотца!..

На небольшом взгорке, возле стоящего углом к дороге приземистого каменного дома с облупившейся и отмытой дождями давней побелкой, жевала траву одинокая коза. Микроавтобус почти уперся в серый створ широких ворот. Выскочивший из машины Лобурев на затекших ногах поднялся по цементным ступеням к низкой двери, ушедшей в глубину каменной клади, и костяшками кулачка своего затарабанил в нее.

— Уснул, что ли, Федор?!.. Открывай!..

Внутри что-то лязгнуло, громыхнуло, и на пороге объявился часто сопящий парень в допотопных галифе и кирзовых сапогах.