Пес выл над хозяином три дня. На четвертый, когда труп вздулся и стал привлекать стервятников, он затащил его в промоину и забросал землей. Чем питался — неизвестно. Надо думать — зайцами и куропатками. По ночам приходили волки. Бродили поодаль, лязгали зубами, но приблизиться так и не решились.

Недели через три странную бородатую собаку заметили чабаны, и вскоре в долину прилетел милицейский вертолет. Пес не подпустил чужих людей к могиле. Лишь когда привезли капитана, которого хозяин называл Колюхой, пес сиял охрану. Капитан всю дорогу потерянно твердил: «Он же в отпуске. Говорил, к морю поедет…»

Пес сдал пост и уже не проявлял никакого интереса к своему хозяину, которого грузили в оцинкованный ящик. Давясь, он проглотил килограмм ливерной колбасы и с удовольствием запрыгнул в салон вертолета. Был оживлен и весел и повизгивал от восторга. Капитан отметил, что молодой пес, как и его отец, к вертолетам тоже неровно дышит, и это, пожалуй, единственное между ними сходство.

«Да, он отличается, и притом сильно отличается от своего отца, — с горечью констатировал капитан, — тот бы так не поступил. Нет. не поступил бы…»

А пес облизывался и нетерпеливо поскуливал — он хотел еще колбасы.

Прости его. капитан. — он молод еще и глуп.

«Здравствуй, мама! Во первых строках хочу сообщить, что жив–здоров и что опять на воле. Неожиданно вышла амнистия. Но встретиться с тобой пока не могу. А так хочется на тебя посмотреть, обнять за усталые плечи, а еще — поесть твоей жареной картошки. Ты же знаешь, как я люблю ее — чтобы с пригарками. Столько лег уже не пробовал…»

Не было никакой амнистии. Он ее сам себе устроил «валив от Хозяина на четыре года раньше звонка — досрочно и через запретку. Подогнали автокран, выставили стрелу над забором, спустили трос, и он смыкнул. Почти как в песне: «Ваш сыночек Витенька совершил побег…» Его и звали как раз — Витек.

Удивительно, но факт: тогда совсем не было страшно, сейчас же, семь суток спустя, от одного воспоминания пересыхает во рту; тогда даже не задумывался ни секунды: успеет открыть огонь часовой или не успеет, а сейчас, после ста семидесяти часов свободы, от одной мысли, что было бы, если б тот узбек на вышке успел, ватными делаются ноги.

— Рисковый ты парень, Витек! — самодовольно говори он. склоняясь над листом бумаги. — Рис–ко–вый…

За ним на травку сдернули еще двое: один старый баклан и жиганок, из вострых. Канают дворами. Запалились, шагом пошли: оглядываются — вроде все ништяк. Вышли на рыгаловку. Фрайера толпятся, друг на друга налезают. Баклан говорит: «Давай тяпнем!» — «Мотать надо, а ты корьё бусать собрался!» — «Семь лет не пробовал. Во сне снится. Пойду один…» Что ж, вольному — воля. На три кружки только и хватило у него железа. Повязали, когда дотягивал вторую. «Подождите, ребята, — ментам говорит, — кайфа не ломайте». Надели браслеты и не сломали. Назад ехал — с песнями. «Привет, тюрьма, я снова твой…» Братва в киче стояла на рогах.

Они с жиганком шли дворами — будто вчера все было!.. Везде на перекрестках — краснота. Спасти могло только чудо, но Бог не фрайер…

«…Я воспринимаю свое освобождение как чудо. Да, мама, видно, дошли наконец твои молитвы до Господа. Видно, суждено мне на тебя поглядеть. Я уж и не надеялся, но, похоже, судьба. Только не сейчас, чуток попозже, — ладно?..»

Они сыграли в орлянку и разошлись. Жиганок дернул к вокзалу, где его и взяли через час, а Витек решил залечь. Заскочил в подъезд. Лифт занят. Дунул по лестнице. Сигареты крошит и за собой сыплет. Перед люком на чердак снял шкары и тихонько, вьюном, вполз. Прижух за вытяжной трубой. Сердце как колокол: бух! бух!

Вдруг слышит шепот: «Ой, ребята, что вы!» Стал подкрадываться. Видит, за кирпнчпой трубой старое барахло навалено, на постели этой двое пацанов–малолеток, и с ними девчонка — растелешенная по пояс. Грудки кошелечками белеют, а соски — как замочки на них. Пацаны елозят ужами, а что делать дальше — видать, не знают. Ну пусть, пусть они ее для начала раздраконят…

А тут топот, лязг на лестнице. Менты вваливаются. И прямо к ребятам. «Вы что это тут?» — «Играем». — «Играете? Ха–ха–ха! — на весь чердак. — Хорошее место для игрушек. Да и возраст — подходящий…» Посмеялись, погоготали и ушли: а с ними и ребята. Витек лег на теплую постель и всю ночь прислушивался: вдруг вернется девчонка, может, забыла чего в спешке…

Два дня пробыл на том чердаке. Оказалось, заперли снаружи. Всю жизнь прокрутил…

«…Я много думал о тебе, мама, — и в заключении, и уже тут, на воле. Ты у нас просто героиня. Только сейчас понимаю, как тяжело тебе было с нами, тремя, особенно когда умер отри. Помнишь, ограбили нас?..»

Да, грабанули их тогда подчистую. Мать в крик, а что толку, кричи не кричи… Был у них в округе один блатной: кликуха — Гитлер. Только он, подсказали добрые люди, может помочь. Мать последнее продала, чтобы было чем гостя встретить. Пожалилась ему: так и так, урки вдову героя обидели. Тот выпил, смолотил сковородку картошки, рыгнул и говорит на прощанье: «Ничего, теть Поль, не переживай, все будет путем». На другой день принесли узлы. Кое–что, правда, уже пропало безвозвратно, так замену дали, получше старого. «Извините, не знали…» Мать за Гитлера потом свечку в церкви ставила.

— Э–эх, мама, маманя, ядрена вошь! — пробормотал Витек вслух, скрипнув зубами. — Пасут небось мусора… — А про себя добавил: опять дурной сынок покоя маме не дает. Увы, так говорится, увы…

Два дня пролежал он на том чердаке. Отоспался за все годы. Правда, без хавки и питья. Ну да не привыкать. К концу второго дня слышит — в замке лапки гремят. Входит бабенка с мокрым бельем в тазу. Стала вешать. И он подумал: может, через час или два повяжут — ведь жалеть потом будет… Подошел сзади, заточку к боку приставил. «Пять лет женского духу не слыхал. Разреши слегка помацать тебя». Стоит — ни жива ни мертва. Полотенце с красным петухом зажала. Расстегнул кофточку, запустил руку. Буфера, ей–бо, как у девки! Зашатало парня, заштормило. А–а, сказал себе, за восемь бед — один ответ, ядрена вошь!.. А та на ухо шепчет: «Товарищ бандит, я протестую, мы так не договаривались!» — «Молчи, дура, а то… апелляцию…»

Ночью отыскал корешей. Они из общака сгондобили новый лепень, на ноги шкары со скрипом, в карман липу с пропиской, на арбуз — парик, как огонь. В упор не срисуешь. Все хорошо, только питаются они одними консервами, все равно как бичи на каком–нибудь зимовье — он–то надеялся картошку жареную у них найти…

«…Ты учила нас но сдаваться ни при каких обстоятельствах. В пример приводила безногого Гришу Колесо. Недавно я звонил ему. Он до сих пор живет в том же высотном доме, возле вокзала, из которого видно семь рыга… пивнушек. Он меня сразу… («А–а, Витек! Ну что, судьбу решил поменять?» — «А чего побаиваться, дядь Гриш? Скажи–ка лучше, где нам пивка попить удобнее?» — «Иди к красному магазину, там сейчас никого…») Он по–прежнему «пивной диспетчер» — ноги вместо казенных колес не выросли. Честное слово, мама, завидую я его силе волн».

Вволю они тогда раков перетопили. Говорит Витек корешам: надо на дело ночью идти. «Куда?» — «А вон сколь киосков у вас расплодилось. Устрою–ка им ревизию. Подниму на паре–тройке паруса». — «Нельзя. Их крутые ребята опекают». — «Это те, что в кожанах, как чекисты?., фрайера, параши не нюхали!» — «Они и не будут нюхать — не тот стиль». — «Вот потому–то и стану бомбить их киоски. Нашим стилем, с помощью «дяди Фомича», ядрена вошь!»

На зорьке наехал на пару киосков — в соседних окошках даже занавесочки не дрогнули. Скучно. Бабок стоящих не оказалось, так, мелочевка, детишкам на молочишко, не казенный это вам магазин, увы, как говорится, да и взять особо нечего — сплошь колониальные товары: кофе, шоколад, жвачки да сигареты, а картофеля жареного, как назло, ни одного пакета не нашлось. Но и то дело, на халяву–то и уксус сладкий. Нагрузился все равно как городушнпк какой–нибудь из Крыжополя. Еще на себя пару кожанов напялил. Еле добрел.