Кэтрин улыбнулась, подумав, что великан вообще, возможно, живет вверх ногами и никто-никто про это не знает. И люди не падают с башмака, потому что великан такой сильный, он укрепил их мир кусочками веток и землей и льдом и снегом.

— Идите скорей! — позвала вдруг старшая девочка Медоузов. Она как раз вышла из задней двери их дома и хлопнула в ладоши, призывая свою сестру и брата и Кэтрин. — Пошли скорей! Мама говорит, нам можно спуститься в убежище — ненадолго, до того, как стемнеет.

Это всегда было большим, хотя и редким, удовольствием. Дэвису Медоузу было приятно убеждаться в том, что даже зимой, когда на земле снег, бомбоубежище, которое он так тщательно построил, может быть быстро открыто, и поэтому он иногда позволял Кэрол отпирать убежище в свое отсутствие и пускать детей туда играть. Он думал, что детям необходимо привыкнуть к убежищу, тогда, если вдруг разразится ядерная война и семье придется проводить там, внизу, долгие дни, дети не будут напуганы.

Кэтрин не могла поверить своим глазам. Там, на заднем дворе, миссис Медоуз, в своем красном пальто и зимних сапожках, низко наклонилась и открыла люк.

— Осторожно, ребятки, — предупредила она. — Осторожно. По очереди, по одному.

Первой стала спускаться старшая девочка, постепенно исчезавшая под землей. Потом — младший сынишка с помощью матери, за ним — вторая девочка, а за ней наступила очередь Кэтрин.

Лестница с перекладинами шла вниз, вниз, вниз, и там был включен свет. Миссис Медоуз сказала Кэтрин:

— Повернись и спускайся спиной вперед.

Так Кэтрин и сделана: стала спускаться по перекладинам и почувствовала, как кто-то взял руками каждую ее ногу и направляет их движения по лестнице.

— Только десять минут! — крикнула им сверху, с земли, миссис Медоуз. — И не забывайте правила.

В стены здесь были вделаны узкие двухъярусные кровати, и еще стояли две койки по бокам этой небольшой комнаты, в которой теперь очутилась Кэтрин.

— Садись, — сказала ей старшая девочка, так что Кэтрин села на одну из коек. — Смотри, тут есть карты. Хочешь поиграть в «Поймай рыбку»? ^[89]

Кэтрин не шевельнулась. На одной из двухъярусных кроватей сидела кукла — Тряпичная Энн. ^[90]Младшая девочка, заметив, что Кэтрин смотрит на куклу, взобралась по лесенке наверх, сбросила вниз куклу и сказала:

— Ты можешь с ней поиграть. Только потом она должна остаться здесь.

— А у вас есть бомбоубежище? — спросила старшая девочка, раскидывая всем карты.

Кэтрин покачала головой.

— Что же вы станете делать, если будут бомбить?

Кэтрин пожала плечами.

А мальчик мрачно объяснил:

— Вы же можете умереть от того, что в воздухе будет.

— Прекрати, Мэтт, — остановила его старшая сестра. — Не надо ее пугать.

На одной из стен висела большая лопата, киркомотыга, электрический фонарь и консервный нож. Кэтрин обернулась посмотреть, что там, сзади нее. Там рядами стояли консервные банки с едой, такие же как у них дома, на полках в раздевалке. Миссис Медоуз спустилась по перекладинам лестницы и улыбнулась Кэтрин, и щеки у нее были розовые.

— Мэтью, солнышко, сними-ка ноги с кровати. Давайте проверим, работают ли батарейки в фонаре и радиоприемнике.

Она сняла со стены и включила фонарь.

— Дай мне его подержать, — попросила младшая девочка, и миссис Медоуз вручила ей фонарь.

— Хочешь немножко поиграть с куклой? — спросила она у Кэтрин, взяв в руки Тряпичную Энн; Кэтрин кивнула и усадила рядом с собой куклу так, что ее ножки свисали с кровати. — Ну ладно, теперь давайте-ка я проверю радио. А вы выключите фонарь. Не надо, чтобы батарейки в нем разрядились раньше времени.

Маленькое помещение наполнилось треском радиопомех: миссис Медоуз возилась с круглыми ручками приемника, установленного рядом со столиком, на котором стояли две кастрюли.

— Мы можем прожить здесь целых две недели, — сказала Кэтрин старшая девочка. — Вон за тем шкафчиком — запасы воды.

— Ш-ш-ш! — произнесла ее мама, наклоняя ухо к приемнику. — Обожемой! — Миссис Медоуз выпрямилась.

Голос диктора говорил: «…разыскивавшаяся полицией за воровство в окружном инвалидном доме, явилась с повинной. Полицейские власти сообщают, что Констанс Хэтч скрывалась почти целый месяц, прежде чем решиться на…»

Миссис Медоуз выключила радио.

— Ма, что это такое было? — спросила старшая девочка.

— Не могу точно сказать, — ответила миссис Медоуз. — Пойдемте-ка теперь в дом.

Тайлер, сидя пленником в директорском кабинете, чувствовал, что боль под ключицей у него разрастается до такой остроты, будто в то место ему вбивают гвоздь. Однако он сидел недвижимо. Ронда, если он правильно ее слышал, самоуверенным тоном говорила о том, что всякий ребенок, будь то мальчик или девочка, испытывает желание убить своих родителей. То, что эта информация сообщалась ему с сознанием неопровержимой ее истинности, то, что в самоуверенном тоне Ронды звучала сдержанная, но несокрушимая убежденность в своей правоте, а Мэри Ингерсолл выдыхала в атмосферу ядовитое, хотя и невидимое облако презрения к нему, как и то, что с лица мистера Уотербери не сходила восторженная улыбка человека, ничего не понимающего, но поддерживающего все, что здесь говорилось, — все это казалось Тайлеру крайне оскорбительным, но взывающим к самым глубоким глубинам его существа, чтобы он оставался цивилизованным, вежливым, мужественным. Однако в его душе, словно Красное море, бушевал гнев.

— Первородный грех, Тайлер, — продолжала Ронда, наклоняясь вперед и улыбаясь ему, — все объясняет. На самом деле, это просто завораживает. Легенда о первородном грехе родилась из стремления человека побороть чувство вины. Мы испытываем чувство вины — буквально все мы. И это чувство вины сбивает нас с толку. Легенда о грехопадении, об изгнании из райского сада и о возможности искупления воздействует на всех нас так сильно именно потому, что мы действительно чувствуем себя виноватыми, потому что испытывали в детстве гнев и ярость за наше подсознательное желание убить своих родителей. Как видите, наша невинность разлетается вдребезги, прежде чем мы успеваем обрести слова, чтобы это осознать.

Молчание.

Все смотрели на Тайлера. Он медленно, задумчиво кивнул, потому что на самом-то деле понятия не имел, о чем Ронда толкует, понимал лишь, что ее рассуждения смехотворны, словно ей просто-напросто промыли мозги и накачали теориями, в которых она не смогла разобраться. Ему хотелось сказать ей, что она глупа, точно так же как его тесть, что наш мир становится все более и более безбожным. Он бросил взгляд в окно, которое стало уже достаточно темным, отражая сцену происходящего в директорском кабинете: лампу за столом мистера Уотербери, неподвижную фигуру Мэри Ингерсолл со скрещенными ногами, наклонившуюся вперед в кресле. Он пристальнее вгляделся в окно и увидел стайку птиц, одним быстрым трепетом крыльев перелетевшую с обнаженной верхушки одного дерева на другое. «Для чего… скрываешь лице Твое от меня?.. Я несчастен и истаеваю с юности…» ^[91]

— Каковы же ваши мысли, Тайлер? — спросила Ронда.

Он повернулся и посмотрел на нее.

— Что ж, — сказал он. — Конечно, все, что вы говорите, интересно. И представляется мне совершенным вздором.

У него было такое чувство, словно он отделился от себя самого: откуда исходили его слова, кто позволял произносить их — он сказать бы не мог. Вокруг него будто образовался вакуум, но фразы все выходили и выходили у него изо рта паутиной нитей, мешаниной слов.

— Ума не приложу, каким образом ваше перетолкование Книги Бытия может помочь Кэтрин. Перетолковывайте на здоровье все, что вам угодно, но устраивать девочке такое, когда у нее на плечах и так слишком тяжкая ноша, обвинять ее в том, что она рисует… — тут Тайлер повернулся к мистеру Уотербери, — непристойные картинки… Я вас спрашиваю, что тут у вас происходит? Когда я был подростком, в таких случаях говорили: «А ну-ка вытащи свои мозги из сточной канавы!» — и…