Инспектору уголовного розыска Станиславу Тихонову поручено расследование странного происшествия. В воскресный день возле стадиона был подобран и доставлен в медвытрезвитель в состоянии сильного опьянения участковый инспектор, капитан милиции Поздняков. Утром обнаружилось, что у Позднякова пропали пистолет и служебное удостоверение. При исследовании экспертом Халецким чудом сохранившейся у капитана пробки от бутылки с пивом, которым его угостил сосед по трибуне, выясняется, что Поздняков был отравлен транквилизатором — лекарством, с помощью которого лечат глубокие психические расстройства — бред, депрессии, галлюцинации. Однако начальник лаборатории Исследовательского центра психоневрологии профессор Панафидин категорически заявляет инспектору Тихонову, что такого лекарства, каким был отравлен Поздняков, нет нигде в мире. Сам Панафидин и его лаборатория уже много лет безуспешно ищут пути создания подобного препарата — транквилизатора гигантского диапазона действия (в романе он назван метапроптизолом), и профессор отдал бы все на свете, если бы он первым получил хотя бы одну молекулу этого лекарства. Чтобы, выяснить, кто еще, кроме Панафидина, занимается созданием транквилизаторов, инспектор Тихонов направляется в Центральную патентную библиотеку. Внимание Тихонова привлекают три человека: доктор химических наук Благолепов, младший научный сотрудник Лыжин и кандидат химических наук Желонкина. Первый оказывается тестем Панафидина, фигура второго Тихонову пока неясна, а Желонкина — жена капитана Позднякова, и в их семье не все благополучно: Желонкина уже много лет любит Панафидина. Между тем преступники, похитившие у Позднякова пистолет и служебное удостоверение, начинают действовать. Переодевшись в милицейскую форму, они производят самочинные обыски, изымая деньги и ценные вещи у людей, связанных когда-то с нашумевшим делом, о хищениях в промкомбинате общества «Рыболов-спортсмен». А инспектор Тихонов получает по почте анонимку, где сказано, что метапроптизол, которым был отравлен капитан Поздняков, находится в тайнике машины, принадлежавшей Панафидину. При проверке это сообщение оказывается правдой. Однако Панафидин (и Тихонов ясно это видит) потрясен не тем, что метапроптизол найден в его машине, а больше всего, что препарат действительно существует и кто-то другой, а не он, Панафидин, создал его.

Тихонов направляется к Лыжину, с которым долгое время успешно работал Панафидин, но по непонятным причинам расстался с ним пять лет назад…

Было четверть двенадцатого ночи, когда я позвонил в дверь квартиры Лыжина: мое терпение иссякло, и я решил наплевать на приличия. Отворила все та же плосколицая старуха.

— Разыскал наконец. Дома он. — Старуха впустила меня, но явно была недовольна и, шаркая впереди по коридору, бубнила: — А мне-то откеда знать, знакомый или просто человек бродячий, а то ходят все, и всем бегай открывай, будто у меня других делов по дому нету. Все больно грамотные стали…

Я шел маленькими шажками, выставив вперед руку, стараясь не налететь на что-нибудь в темноте, но все-таки сбил плечом со стены детские салазки и больно зашиб колено о деревянный сундук.

Старуха остановилась:

— Во-она, последняя дверь перед кухней…

Я постучал, из-за двери негромкий сиплый голос ответил:

— Да, да, заходите!

Я вошел в комнату и увидел за столом человека, которого вычислил бесконечно давно — когда стоял на пустынной Бережковской набережной; пробежавшие дни были такими длинными, что казалось, будто это все происходило в незапамятные времена.

— Здравствуйте, я инспектор Московского уголовного розыска Тихонов.

— Здравствуйте, — сиплым тонким голосом сказал Лыжин и повторил: — Здравствуйте, садитесь, пожалуйста.

Но сесть было некуда. Комната была невелика, в углу на козлах стоял застеленный серым одеялом матрас. Вдоль стен висели сбитые из некрашеных сосновых досок стеллажи, на которых без видимого порядка валялись сотни книг, журналов, сшитых нитками вырезок, картонные и ледериновые папки с записями. Некоторые папки были совсем тоненькими, другие набиты так плотно, что тесемки еле сходились в узелке. То же самое творилось на столе, и на двух старых венских стульях тоже лежали книги и папки.

Лыжин ужинал: на углу стола кипел электрический чайник, открытая жестянка «Камбалы в томатном соусе» и надрезанный батон лежали перед ним на аккуратно разложенной газете. — Извините, я вам помешал…

— Нет, нет, что вы! — быстро сказал Лыжин, вставая. — Прошу вас, садитесь.

Тут он заметил, что стулья заняты, вышел из-за стола, мгновение подумал, куда лучше ему положить эти книги, но, видимо, не придумал, потому что собрал их в высокую стопу и водрузил ее поверх остальных книг на стол.

Комната была слабо освещена настольной лампой с зеленым стеклянным абажуром, и от этого неверного света лежала на лице Лыжина печать утомления или болезни. Он стоял посреди комнаты напротив меня и зябко гладил ладонями вылезающие из меховой безрукавки плечи. Из-за худобы, высокого роста и этого мехового жилета, скрывавшего руки, он был похож на какой-то нелепый сверхразмерный манекен для демонстрации образцов скверной одежды, и мне это сходство казалось особенно сильным потому, что движения Лыжина были какие-то нескладные, неловкие, словно все его конечности приводились в движение не гибкими длинными мышцами, а жесткими металлическими пружинками. Мятые, по-видимому, никогда не глаженные брюки были внизу обтрепаны. И ботинки Лыжина поразили меня — огромные, сорок пятого размера бутсы, в которых ходят строительные рабочие.

— Не желаете ли выпить чаю? — спросил Лыжин своим негромким сиплым голосом. — У меня, кажется, есть даже конфеты.

— Спасибо, с удовольствием.

Лыжин открыл ящик письменного стола, достал оттуда граненый стакан, посмотрел, близоруко щурясь, его на свет — чистый; погремел чем-то в ящике, извлек ложечку и кулек с ирисками «Кис-кис».

Заварного чайничка у него, по-видимому, не было, и он насыпал заварку из цыбика прямо в электрический чайник. Чай был невкусный, но очень крепкий, в стакане плавали коричневые распаренные хлопья.

— Чем обязан? — спросил он, откидывая голову назад, и я подумал, что его лицо искупает все недостатки нелепой фигуры. Копна спутанных каштановых волос, короткая бородка и щемяще-грустные светлые глаза — испуганные, мечущиеся и скорбящие.

— Меня интересует личность профессора Панафидина, некоторые аспекты его работы, научной деятельности и его научное окружение, — сказал я. — Причем сразу же хочу оговориться, чтобы вы этот вопрос не связывали с моей должностью слишком буквально. Просто это элемент проблемы, которую я решаю.

Большим пальцем Лыжин пригладил усы — сначала левый, потом не спеша правый, взъерошил бородку, и смотрел он все время в сторону, поверх зеленой макушки настольной лампы, куда-то в угол, где висел плохо различимый в сумерках мужской портрет. И чуть заметно усмехался.

— Да-а? Что-то новое в угрозыске, насколько я себе это представлял. А почему вы спрашиваете о Панафидине именно меня?

— Потому что вы много лет с ним работали вместе.

— Но ведь мы уже много лет не работаем вместе?

— Поэтому я и пришел к вам — сначала много лет вы работали вместе, а потом перестали. Наверное, не случайно?

— Не случайно, — кивнул Лыжин.

— И что?

— Ничего. Мне бы не хотелось об этом говорить.

Мы помолчали, в комнате было тихо, лишь еле слышно позвякивала ложечка, которой Лыжин помешивал чай в стакане. Я взглянул на портрет, который все время искоса рассматривал Лыжин. Глаза уже привыкли к полумраку, и я довольно отчетливо видел темное, писанное маслом полотно — лобастый седой старик с изможденным лицом и хищным ястребиным взором. Я сказал: