— Что надо, пан?

— Никто не заходил к вам? — опять по-немецки заговорил Матюхин. — Нет ли здесь или поблизости наших солдат?

— Нихт зольдатен, — ответил старик и отвернулся к окошку. Грудинин немедленно загородил его собой. Старик отвернулся в другую сторону.

— А чем вы здесь занимаетесь в такой поздний час? — спросил Андрей.

Старик каменно молчал, потом вдруг стал обуваться — быстро и сноровисто. Встал, застегнул немецкий мундир и спросил:

— Чеснок? Шпинат? Капуста?

— Ладно, — переходя на русский, махнул рукой Андрей. — Кем здесь пристроился?

Лицо старика не дрогнуло, только на мгновение чуть расширились глаза.

— Огородник… По-старому, по-колхозному — бригадир. А по-немецки… Ей-богу, не выговорю.

— Немцы есть?

— Нет. Тут их всего двое — начальник да кладовщик. Они в деревне живут. Там у них тыловая контора.

— А что за женщины спят в сарае?

— Заночевали. Третий день на уборку гоняют, им туда-сюда ходить не захотелось. Да и боятся: красные самолеты зачастили. Начнут бомбить — не обрадуешься. Вот они и здесь… Которые с детишками, которые одни… Да и прокормиться здесь легче.

Старик отвечал быстро, но слишком уж заученно и так, как можно отвечать любому — и немцу, и русскому, и полицаю.

— Садись, отец, — предложил Матюхин, и старик сразу же опустился на топчан. Андрей сел на ящик из-под консервов так, чтобы видеть дверь. — Не будем скрываться. Мы разведчики.

— Партизанские?

— Нет. Красной Армии.

— Далеконько забрались…

— Служба.

— А чем докажете?

— Чем же доказать? — усмехнулся Андрей и повернул под капюшоном маскировочной куртки пилотку звездой вперед. — Смотри.

— Понятно… — кивнул старик. — И чего ж вам надобно?

— Давай по порядку: что это за огород?

— Обыкновенный. Снабжаем овощами и зеленями ихние столовки. Солдатские маленько похуже, офицерские много лучше.

— Всех снабжаете или только эсэсовцев?

— Раньше всех, а теперь только эсэсовцев.

— Это ж почему такое изменение?

— Урожай… Август ведь…

— Так урожая должно на всех хватить.

— Не знаю. Нам как приказано. Приказано все эсэсовцам отвозить, вот я и вожу. Другой раз и они приезжают.

Нет, он не собирался радоваться прибытию советских разведчиков, не спешил открываться, не рвался в помощники. Он выжидал, тянул время, и Андрей не знал, что нужно сделать, чтобы заставить старика раскрыться. Ведь если он возит овощи эсэсовцам, он многое знает. Видит и знает. От окошка подал голос Грудинин:

— Тебя как кличут-то?

Старик, не поворачиваясь, все так же ровно ответил:

— Егором. А тебя?

— А меня Николаем. Я — зимнего Николая.

— Ага… Ну что, зимний Николай, дал бы ты мне закурить хоть штучку — своя махорка еще не дошла, курю прямо-таки зеленый лист. Дерет уж очень.

Грудинин вынул кисет и кинул его на стол перед стариком. Тот не торопясь развязал его, вынул газетку и стал разворачивать. Андрей и Грудинин переглянулись — хитер старый. Как разыгрывает: «Дай хоть штучку!» Ведь полицейские и немцы курят сигареты. И не стал спешить, а прежде всего рассматривает газету.

Старик читал газету, далеко отставив от себя, натужно шевеля губами. Он прочел общую часть сводки Совинформбюро, перевернул газету, прочел все заголовки, заглянул вниз, прочел и номер полевой почты.

— Да-а… Вот оно, значит, как получается… На юге их лупят, а они здеся шевелятся.

— Как это — шевелятся? — подался вперед Матюхин.

— Не спеши. Когда-никогда, а рисковать нужно. По газетке вижу — наши. Рискну. — Он развернулся к Андрею и, навалившись на столик, доверительно зашептал: — Сматываются эсэсовцы. Видать, на юг подаются.

— Отец, ты не путаешь? Партизаны бы узнали…

— Фиг с редькой они такое узнают. Откуда им? Железнодорожники и то не знают. И я в аккурат только вчера догадался. Второй день по три, а то и по пять эшелонов уходят.

— Слушай, мы же второй день здесь, и мы бы услышали.

— Ха! Партизаны не узнали, а они б услышали! Ведь они как поступили? Ден пять назад, в ночи, прибыл на станцию вроде ремонтный поезд, это мне стрелочник знакомый, за семенами ко мне приходил, рассказал. И за ночь выложили в лес ветку километра на два. Сверху сеткой замаскировали. Вот. И уже третий день, как темнота начинается, на станцию подается два, а то и три эшелона порожняка. Стоят себе на запасном пути. Потом на рассвете приходят эсэсманы, все прочесывают наскрозь, всех разгоняют и эшелон — на ветку. Там и грузят. И танки, и машины, и пушки.

— А стреляют зачем?

— Как это зачем? Они же раньше каждый день занимались. То одни, то другие. Люди окружающие и привыкли — стреляют, ну и пускай стреляют, хай они сказятся. И никому до них дела нет.

— Понятно. А почему же считаете, что они уходят, может, наоборот, пополнение получают?

— А они, значит, как грузятся? Еду я вчера утречком, везу зеленя, приказали к рассвету подать две подводы, в эшелон выходит. Как бы на дорогу. Эсэсовцы — народ балованный, им все свеженькое. Ну вот, везу, а мне вперерез, по лесной дороге, целая экспедиция. Один танк второй тянет, а к ним еще две машины с орудиями прицеплены. Ползет прямо к ветке. Я остановился, вроде хомут на второй подводе поправляю, — это я за первую прячусь, — и гляжу. Вот та экспедиция по такой пологой настилушке и поехала прямо, видать, на платформы. А вскорости еще одна такая петрушка тянется. Сдал я свои зеленя и поехал не на огород, а прямо в деревню, вроде к начальству, а сам зашел к стрелочнику, он тоже в деревне живет. «Куда это, — говорю, — фрицы налаживаются?» — «Машины, — спрашивает, — что ли?» — «Да, — говорю, — и машины…» — «Кто ж их знает, — отвечает, — должно, на ремонт, а лес, — говорит, — прямо в Германию адресуем. Как всегда». И ведь верно! Второй уж год он с этой станции пиломатериалы в Германию возит. У нас тут в округе несколько лесопилок, и все работают. Все вроде верно. А я проверил: «А танки, — говорю, — тоже в Германию?» — «Да ты что, — говорит, — заболел? Уши у тебя заложило? Они ж как всегда ревут. И я, — говорит, — ни разу танков на платформе не видел». Вот поехал я домой, слушаю, как локомотив подали, как второй эшелон втянули, и опять танки зарычали, опять стрельба. И тут меня и осенило. Вот, думаю, значит, как получается. Они танки досками или там бруском обкладывают, и ни один черт не догадается, что под теми пиломатериалами. Драпают эсэсчики, драпают. Но ночью я, однако, сомневался: намедни бой до нас донесся, даже «катюши» играли, немцы их ужасно боятся. Думаю, плохи у нас дела, если наши не наступают, а немцы не только воюют, но еще и танки свои перебрасывают. Значит, им здесь непротив кого воевать. А газетку прочел, понял: вот почему их туда гонят. На юге у них дела плохие.

— А вы что, ничего и не знали о нашем наступлении на юге?

— Откуда ж узнаешь, милый человек? Мы ж тут как медведи в берлоге на переломе зимы — хоть вой, хоть молчи, никто ничего не услышит и не узнает. Ежели вперед — там солдатня немецкая, хоть что, да проговорится. Ежели назад — там партизаны, нет-нет да листовку кинут или газетку передадут, а то кто завернет, как в прежние времена, политинформацию сделает. А здесь мы как бы посредине. Никому до нас дела нет.

— Понятно… Партизанам о своих догадках сообщили?

Старик приподнялся от стола, выпрямился и удивленно посмотрел на Андрея.

— Ты что ж думаешь, милый человек, партизаны наподобия грибов? Раз лес, значит, и партизаны? Кому я сообщу? Да хоть бы и сообщил, так, думаешь, они мне поверят?

— Что, из веры вышел?

— Окончательно! Одно то, что партизаны сына моего старшего, полицейского, застрелили, второе, они знают, что дочка моя замужем за полицаем, а третье — я ведь и сам у немцев в начальниках хожу — вишь, какие огороды для панов развел? А ведь работает здесь кто? Бабы! Особенно те, у кого мужья или там сыновья в Красной Армии или неизвестно где. А неизвестно где, по нашим понятиям, значит, в партизанах. Так что ж ты думаешь, если я их тут гоняю, так они за меня свечку ставить будут? Или своим не шепнут, какой я их гонитель являюсь? Шепнут! Вот почему партизанские разведчики ко мне и не ходят.