Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Автомобиль въехал в тень и остановился у отвесного края нижней «тарелки». Диаметр этой штуки был, наверное, мили две. Или три. Или четыре. Что нам миля-другая, если мы спим? — Красвелл выбрался из машины. Я вышел со стороны водителя.

— Полтора доллара, — проворчал шофер.

Небритая квадратная челюсть, низкий лоб, — грязные рыжие волосы, выбивающиеся из-под фуражки.

— Что-то многовато за такую поездку, — сказал я.

— Посмотри на счетчик! — огрызнулся он. — Или мне выйти, чтобы ты раскошелился?

— Да провались ты! — ласково сказал я.

Такси вместе с водителем ушло в песок с быстротой скоростного лифта. Эх, если бы и наяву можно было так…

Красвелл наблюдал за всем этим, разинув рот.

— Извини, старина, — сказал я. — Я, оказывается, тоже иногда не прочь сбежать от действительности. Ты уж свяжи это как-нибудь с сюжетом, ладно?

Он пробурчал что-то себе под нос и направился к красной стене, в которой виднелись контуры исполинских запертых ворот.

— Открывай, Гарор! Пришла твоя погибель! Мултан и Неллпар явились сюда, дабы преодолеть все опасности Замка и освободить мир от тирании Змея!

И он забарабанил в дверь рукояткой меча.

— Да тише ты, соседей разбудишь, — проворчал я. — Позвонить нельзя, что ли?

И нажал на кнопку звонка.

Ворота дрогнули и открылись.

— Ты… был здесь раньше?!

— Было как-то раз — после слишком плотного ужина с омарами… Нет, только после вас!

Я пропустил его вперед, а потом и сам вошел в огромный туннель с фосфоресцирующими стенами, возвращавшими гулкое эхо наших шагов. Ворота захлопнулись за спиной. Красвелл вдруг остановился, тут же взглянув на меня. Выражение его лица было странным, но в глазах явно появилась некоторая доля здравомыслия. Он был разгневан, и гнев его относился не к Змею и не к Гарор, а к моей скромной персоне.

А вам было бы приятно, если бы кто-то принялся подминать под себя ваше «я»? Самолюбие — это тигр, которого не стоит будить — ни наяву, ни во сне. Я ведь смеялся не над миром, порожденным бредовым состоянием Красвелла, я высмеивал его самого — его фантазии, его логику.

Он, наверное, и сам не понимал, что с ним происходит.

— Ты ограничен, Неллпар, — сказал Красвелл. — Твои глаза смотрят лишь вовне. Ты слеп для мук творчества. Для тебя все едино: что хрусталь звездного света, что блестки на вечернем платье. Ты смеешься над святым безрассудством, но лишь оно одно делает нашу жизнь достойной. Ты срываешь покров с тайны, но разрушаешь при этом не тайну — ибо в мире множество тайн, миллионы покровов наяву и во сне, — ты разрушаешь красоту. И, разрушая красоту, ты разрушаешь свою душу…

Эхо подхватило его последние слова, и они заметались, отражаясь от изогнутых стен туннеля, то усиливаясь, то затихая: «Разрушаешь свою Душу… свою ДУШУ… разрушаешь… ДУШУ…»

Красвелл указал мечом куда-то мне за спину и с грозной радостью провозгласил:

— Вот еще один покров, Неллпар. Сорви его! Сорви, иначе он станет твоим саваном! Смотри — это Поглощающий Туман!

Честно говоря, своим монологом он едва не выбил меня из седла. В первый раз я по-настоящему ощутил его силу — мощь создателя миров.

Я понял, что теперь придется сражаться всерьез, и обернулся.

Заполняя весь проем туннеля, на нас катился густой серый туман. Он надвигался, выпуская вперед плотные отростки, будто жадные щупальца.

— Он живет, но не своей жизнью, — выкрикнул Красвелл. — Он поглощает не плоть, а жизненную силу. Мне он не опасен, Неллпар, ибо у меня есть Меч. Но ты! Сможет ли твоя магия защитить тебя?

— Магия, магия, — проворчал я. — Противогаз М-8 защищает от всех известных отравляющих веществ!

Выдохнуть — надеть маску — расправить ремешки за ушами — открыть глаза — вдохнуть. Все-таки старая выучка немало значит.

Я поправил маску.

— Ну а если это не газ, мы его все равно остановим… — нащупав за плечом распылитель, я отстегнул его и привел в боевую готовность.

Только раз мне приходилось пользоваться ранцевым огнеметом, да и то на учениях, но впечатление осталось сильное. К тому же я организовал себе модель экстра-класса. После первого же залпа (десятиметровая тугая струя гудящего пламени) туман скукожился и убрался туда, откуда пришел. Только гораздо быстрее.

Свечение стен внезапно потускнело, и я различил сквозь него нерезкое, словно снятое не в фокусе, напряженное лицо Стива Блэкистона.

Затем все вернулось, и Красвелл, все тот же бронзовый гигант, озабоченно хмурясь, взглянул на меня.

— Сдается мне, — магия твоя превосходит все доселе известное…

Я сделал такое же лицо, с каким отдаю редактору отчет о расходах — максимум сочувствия и толика осознания собственной вины.

— Твоя беда, Красвелл, что ты просто не хочешь ничего вспоминать. Не хочешь, и все. Больше здесь тебя ничто не держит. А настоящая жизнь, скажу я тебе, не такая уж плохая штука… Слушай, давай плюнем на эту историю и завалимся в кабак, возьмем по стаканчику…

— Не понимаю тебя, — отрезал он. — Мы должны свершить то, что суждено Роком! — И он двинулся по туннелю.

Разговор о выпивке навел меня на забавную идею. В туннеле было так же жарко, как и в зеленой пустыне. А я вспомнил симпатичную шотландскую забегаловку в самом конце Сейшел-стрит в Глазго, сразу за трамвайным парком. И рыжеусого старикана, который услышал, как я нахваливаю какую-то марку местного виски. «Так ты считаешь, что это виски, приятель? — сказал он. — Ну, это только потому, что ты не пробовал настоящего, моей перегонки. На-ка вот, попробуй, только язык не проглоти…» Он вытащил старинную серебряную флягу и налил в мой стакан изрядную порцию золотистого виски. Ничего подобного мне с тех пор пробовать не доводилось — до того момента, пока я не попал в сон Красвелла.

Я повертел в руке стакан и превратил его в старинную серебряную флягу. Нет, что ни говори, а воображение — это, скажу я вам, сила!

Красвелл (я о нем чуть не забыл) что-то бубнил:

— …у самого Зала Безумия, где колдовская музыка овладевает разумом смертных, где ужасные созвучия сначала лишают воли, а затем убивают, разрушая клетки мозга сочетанием инфразвуковых колебаний. Слушай же!

Туннель кончился, и мы стояли у широкого и длинного спуска, полого уходящего вниз, к центру громадного круглого зала, заполненного голубоватой дымкой, которую способны нагнать пять — десять миллионов дешевых сигарет. Дымка колыхалась в ленивых потоках воздуха, открывая взгляду сумасшедшую конструкцию из труб и клавиатур.

Десяток самых больших органов, поставленных друг на друга, по сравнению с этой махиной выглядели бы не больше игрушечного пианино. За множеством клавиатур (каждая — не меньше дюжины рядов клавиш) сидели восьмируки, а может, паукоиды — не знаю уж, как их там называл Красвелл. А спрашивать я не хотел. Я хотел слушать.

Вступительные аккорды были довольно странными, но вреда они мне не причинили. Затем с нарастающей громкостью стали вступать все новые регистры. Я различил притягательную загадочную партию басов и гобоев, дикое визжание сотен скрипок, пронзительные адские вопли тысячи флейт, плач неисчислимых виолончелей… Хватит, пожалуй. Музыку я люблю и не хотел бы сейчас погрузиться в описание этой безумной симфонии, как я погрузился тогда в ее звучание.

Если Красвелл когда-нибудь будет читать все это, — пусть узнает: он выбрал не ту профессию. Ему следовало бы стать музыкантом. Придуманная им музыка показывала недюжинное интуитивное понимание композиции и оркестровки. Если бы он смог повторить нечто столь же грандиозное наяву, то стал бы великим композитором.

Может, даже более, чем великим. Музыка действительно завораживала. Пронзительный ритм и необузданная мелодия, казалось, пульсировали в моей голове, заставляли мозг гореть, вибрировать…

Представьте себе «Recondita Armonia» Пуччини, оркестрованную Стравинским и аранжированную Хонэггером, которую исполняют одновременно пятьдесят полных симфонических оркестров на главной эстраде Голливуда. Представили? Вот именно это я и почувствовал.

57
{"b":"167739","o":1}