— А вот я — все та же. — Она небрежным жестом отбросила волосы со лба, словно не хотела мне этого говорить. Но ты будешь меняться, даже когда узнаешь будущее, как знаю его я. Это — твоя природа, так же как неизменность — моя.

Я отступил на шаг от этой печальной красоты и сказал то, на что никогда раньше не осмеливался:

— Вот почему ты не можешь любить меня? Потому что это значит — измениться?

Королева серьезно и печально смотрела на меня.

— Для этого мне незачем меняться, Томас.

Я смотрел на нее во все глаза, не в силах поверить услышанному.

— А теперь делай, что велено, — приказала королева, — бери и ешь.

Я вонзил зубы в сочную белую мякоть. Я не помню, как жевал или глотал, помню только аромат и вкус плода и то, как в руках у меня осталась крошечная сердцевина.

— Ничего не произошло, — сказал я, чтобы хоть что-нибудь сказать.

— Хочешь — считай так, — усмехнулась она, — пока у тебя не появится повод убедиться, — и пошла меж деревьев. Я отправился следом и скоро увидел ее белого коня и мою Молли, мирно щиплющих травку на поляне.

Мы скакали бок о бок. Мы вместе миновали голую пустыню и вместе спустились в пещеру, по дну которой течет река, разделяющая миры. На берегу стоял человек. Он смотрел на воду и повернулся к нам, только когда мы приблизились почти вплотную.

Я узнал его.

— Приветствую тебя, Королева Эльфов, — голос его раскатисто прозвучал под сводами пещеры.

— Приветствую тебя, Король Грядущих Лет, — отозвалась она.

— Человек с Земли, — молвил Король, — я рад, что ты возвращаешься. Поклонись от меня солнцу и луне, и зеленому листу, когда снова ступишь в Срединные Земли. Не забывай меня, Рифмач, ибо мы еще встретимся.

— Я не забуду тебя, брат, — ответил я.

Мы оставили его на берегу реки, пересечь которую ему не суждено пока, смертной реки, шептавшей о тепле, старых битвах и старых ранах. Теперь и я слышал их — все песни, что когда-либо пели мужчины и женщины моей родины — слышал и понимал, и забывал их за время этого пути сквозь дни, годы, удары сердца.

Мы пересекли реку, а когда начали подъем, навстречу нам пахнуло холодным воздухом. Я задохнулся от неожиданности, едва узнал его.

То был запах Земли.

Не люблю я, когда замечают, что слух у меня уже не тот, но куда же денешься, правда, она правда и есть. Хотя старый человек и по-другому может узнать, что да как. Пес у огня напрягся, уши навострил, но не встревожился и к двери пошел спокойно, так я поняла, что не чужой пришел, еще раньше, чем гость в дверь колотить начал.

Распахиваю я дверь и вижу, на что уж и надеяться перестала: стоит мой Том, Томас Рифмач, жив-здоров и разодет в зеленое, ровно князь какой. И я, дура старая, стою перед ним и плачу.

— Том, — говорю, — Том, а мы уж думали, ты мертвый!

А он молчит, только объятия мне навстречу раскрыл. Я и забыть успела, какой он высокий, щекой к нему прижалась, и пахнет от него травами, каких я за всю жизнь не встречала. Теплый. А сердце стучит часто-часто.

Наконец я из объятий его высвободилась. Но он, все одно, не отпускает меня, за руки держит и рассматривает то так, то эдак. А я на него смотрю, а вид-то у него странный, нездешний, и от роскоши прямо глаза слепит.

— Мэг, — говорит, — какая ж ты красивая!

— А ты все такой же! В холмах сгинул, и ни словечка от тебя за все годы, а теперь подлизываешься, чтоб я тебя, значит, так вот и простила.

Я болтаю себе без умолку, а сама думаю: странный явился, тихий, то ли ошарашенный, то ли изголодавшийся какой. Страшновато: а ну как дух, Врагом насланный. Где был — неведомо, да и вообще ничего не сказал толком. Ну в свое время сам все расскажет. И я решила говорить с ним, как со всяким гостем. Когда б и откуда ни шел — с холмов или из замка — пришел он ко мне, и я уж буду такой, какая есть.

— У нас только овес и остался, вот, если хочешь, можешь помочь месить, тут ты как раз вовремя. Только одежду смени, а то больно хороша она у тебя. Вещи твои старые я сберегла, не все, правда, вон, в дубовом сундуке лежат. Смейся, коли хочешь, только не смогла я с ними расстаться.

— Над чем же смеяться? — это он мне. — Я ведь не сказал, когда вернусь. И не было меня, наверное… довольно долго?

Я прямо похолодела, заслышав такие речи.

— Полных семь лет прошло, сердечко мое, — отвечаю, — семь лет, до денечка, с той поры, как ты ушел в Эйлдонские Холмы и не возвратился больше.

— Полных семь лет, — повторяет он. — А не семь дней, часом? И не семь недель? Она сказала, что выполнит обещание, но она плохо понимает, что такое время… Я все надеялся, что она ошибется.

«Она сказала»! Очень мне не хотелось спрашивать, но куда денешься.

— Том, — говорю, — милый мой, где ж это тебя носило?

Он сжал мои ладони в своих.

— Она сказала, все тамошнее покажется мне сном, а я не мог понять, почему, раз я прожил там столько времени. А как только вернулся, вдохнул запах палых листьев на склонах холмов, увидел тебя и твои руки в морщинах, и стол этот, а в трещины мука набилась… и тамошнее стало ненастоящим, словно его и не было никогда — нет, словно его и быть не могло.

— Может, так оно и есть, — осторожно говорю я. Он всегда был скор на выдумки; а после этих приключений, гляжу, у моего Рифмача мудрость прорезалась, как у настоящего поэта. — Ну, сделанного не воротишь. Иди-ка, садись. По-моему, поесть чего-нибудь тебе не помешает.

Не знаю, что тут смешного, только он расхохотался. Сел, а потом опять как вскочит.

— Дай-ка я сначала сниму эту нелепую одежду.

— Очень даже красивая одежда, — одернула я его, — и на диво тебе к лицу. Погоди, пусть Гэвин на тебя поглядит — то-то глаза вытаращит.

— Ох, слава Богу, — Том мой вздыхает облегченно, — значит, он жив. А я спрашивать боюсь — ты ведь ничего про него не сказала — вдруг, думаю…

— Или ты смотреть разучился? — говорю, а сама подаю ему сыр, овсяные лепешки и яблоки. — Вот же его палка, на виду стоит, и корзинка, значит, он плетет, я-то не умею.

Если бы Гэвина не было, все стало бы по-другому. Томас мог бы вообще вернуться к пустому дому…

— Мэг, — говорит он, — прости меня. Конечно, все было бы по-другому.

— За что простить-то? — отвечаю я сердито. Я не то, что Гэвин, зря ворчать не буду, только кому же понравится, коли его мысли читают. — Чем по пустякам прощения просить, ешь-ка лучше.

Он послушно начал резать яблоко. Изрезал тоненькими ломтиками, а есть не торопится.

Он, наверное, раньше меня услышал, что Гэвин идет. Плечи расправил, крошки с колен смахнул и вообще жевать перестал.

Гэвин идет себе, насвистывает «Не опоздай на свадьбу», это из старых песенок Тома, открывает дверь и мне кричит. А Тома он, значит, пока не видит, глаза у него со света еще не привыкли.

— Мэгги, ты же сама сколько раз говорила, что если одна дома, так запираться будешь.

— Так не одна я сегодня, — отвечаю, а Томас на нас обоих глазами так и зыркает.

— Кто у нас? — Гэвин поворачивается и замирает, как громом пораженный, а потом говорит тихотихо, словно какую зверушку в холмах выслеживает:

— Томас, это ты, паренек?

— Кому же еще быть, — Томас стоит, не шелохнется. Гэвина он всегда побаивался. Муженек мой меж тем поближе подбирается.

— Долгонько же тебя не было — набралось, поди, чего нам порассказать. Знаешь, что мы-то думали…

— Да, — голос у Тома напрягся, — знаю. Мэг мне рассказала. И за это тоже прошу прощения. Я непременно послал бы вам весточку, если б мог.

— Ну годы не слишком плохо с тобой обошлись,

— Гэвин ворчит немножко, сердится, что Томас от рассказа увернулся. Не каждый день воскресают из мертвых; каждому интересно узнать, как это делается. Гэвин повесил плащ сушиться и сел к огню руки отогреть.