В родном заливе воды спят,
Они, как лед, ровны,
На них видны лучи луны
И тени от луны.
Немым сиянием луны
Озарены вокруг
Скала и церковь на скале,
И флюгерный петух.
Ангелы оставляют трупы и являются в одеждах света.
И призраки встают толпой,
Средь белых вод красны,
Те, кто казались мне сейчас
Тенями от луны.
В одеждах красных, точно кровь,
Они подходят к нам:
И я на палубу взглянул —
Господь! Что было там!
Лежал, как прежде, каждый труп,
Ужасен, недвижим!
Но был над каждым в головах
Крылатый серафим.
Хор ангелов манил рукой
И посылал привет,
Как бы сигнальные огни,
Одеянные в свет.
Хор ангелов манил рукой,
Ни звука в тишине,
Но и безмолвие поет,
Как музыка во мне.
Вдруг я услышал весел плеск
И кормщика свисток;
Невольно обернулся я
И увидал челнок.
Там кормщик и дитя его,
Они плывут за мной:
Господь! Пред радостью такой
Ничто и мертвых строй.
Отшельника мне слышен зов
Ведь в лодке — третьим он!
Поет он громко славный гимн,
Что им в лесу сложен.
Я знаю, может смыть с души
Кровь Альбатроса он.
Часть седьмая
Лесной Отшельник.
Отшельник тот в лесу живет
У голубой волны.
Поет в безмолвии лесном,
Болтать он любит с Моряком
Из дальней стороны.
И по утрам, по вечерам
Он молит в тишине:
Мягка его подушка — мох
На обветшалом пне.
Челнок был близко. Слышу я:
— Здесь колдовства ли нет?
Куда девался яркий тот,
Нас призывавший свет?
Чудесное приближенье корабля.
И не ответил нам никто, —
Сказал Отшельник, — да!
Корабль иссох, а паруса?
Взгляды, как ткань худа!
Сравненья не найти; одна
С ней схожа иногда
Охапка листьев, что мои
Ручьи лесные мчат;
Когда под снегом спит трава
И с волком говорит сова.
С тем, что пожрал волчат.
— То были взоры сатаны!
(Так кормщик восклицал)
— Мне страшно. — Ничего! плывем! —
Отшельник отвечал.
Челнок уже у корабля,
Я в забытье немом,
Челнок причалил к кораблю,
И вдруг раздался гром.
Корабль внезапно тонет.
Из-под воды раздался он
И ширится, растет:
Он всколыхнул залив, и вот
Корабль ко дну идет.
Старый Моряк находит спасенье и челноке.
От грома океан застыл,
И небеса в тоске,
И, как утопленник, я всплыл
Из глуби налегке;
Но я глаза свои открыл
В надежном челноке.
В воронке, где погиб корабль,
Челнок крутил волчком;
Все стихло, только холм гудел,
В нем отдавался гром.
Открыл я рот — и кормщик вдруг,
Закрыв лицо, упал;
Святой Отшельник бледен был
И Бога призывал.
Схватил я весла: и дитя,
Помешано почти,
Смеется, не отводит глаз
От моего пути.
— Ха! Ха! — бормочет, — как я рад,
Что может Черт грести.
И я в стране моей родной,
На твердой я земле!
Отшельник вышел и спешит,
Скрывается во мгле.
Старый Моряк умоляет Отшельника принять его исповедь; и его душа облегчена.
"Постой! Я каяться хочу!"
Отшельник хмурит взор
И вопрошает: "Кто же ты?
Что делал до сих пор?"
И пал с меня тяжелый груз
С мучительной тоской,
Что вынудила мой рассказ;
И я пошел иной.
Но все-таки тоска заставляет его бродить из страны в страну.
С тех пор гнетет меня тоска
В неведомый мне час,
Пока я вновь не расскажу
Мой сумрачный рассказ.
Как ночь, брожу из края в край,
Метя то снег, то пыль;
И по лицу я узнаю,
Кто может выслушать мою
Мучительную быль.
О, как за дверью громок шум!
Собрались гости там;
Поет невеста на лугу
С подружками гостям,
И слышится вечерний звон,
Зовя меня во храм.
О, Брачный Гость, я был в морях
Пустынных одинок,
Так одинок, как, может быть,
Бывает только бог.
Но я тебя не попрошу:
На пир меня возьми!
Идти мне слаще в божий храм
С хорошими людьми.
Ходить всем вместе в божий храм
И слушать там напев,
Которым с богом говорят,
Средь стариков, мужчин, ребят,
И юношей, и дев.
И учит на своем собственном примере любви и вниманью ко всей твари, которую создал и любит бог.
Прощай, прощай! Но, Брачный Гость,
Словам моим поверь!
Тот молится, кто любит всех,
Будь птица то, иль зверь.
Словам моим поверь!
Тот молится, кто любит все —
Создание и тварь;
Затем, что любящий их бог
Над этой тварью царь".
Моряк, с глазами из огня,
С седою бородой
Ушел, и следом Брачный Гость
Побрел к себе домой.
Побрел, как зверь, что оглушен,
Спешит в свою нору:
Но углубленней и мудрей
Проснулся поутру.
