— Тебя это никоим образом не касается, Расс. И не задавай такие вопросы. Это нетактично.

Рассел видел, что Тори уже начинает входить в образ и вести себя подобно японцам, что не раз приводило его в бешенство, когда он работал с ней.

— При чем здесь такт? У нас есть общее задание, и рискуем мы тоже оба. Разве в такой ситуации ты не можешь сказать мне?

— Нет, — отрезала Тори.

— Послушай, дорогая, неужели мне придется объяснять тебе с самого начала: если Хитазура каким-либо образом замешан, в деле с гафнием...

— Расс...

— Мне плевать, в долгу у тебя этот японец или нет, пойми, если приказ убить Ариеля отдал не Эстило, то тогда выходит, что это сделал Хитазура.

— Давай не будем гадать. Не опережай события, ладно? Тори разозлилась, но Рассел не имел морального права осуждать девушку. И Эстило, и Хитазура были ее друзьями. Один из них уже предал ее. Как скоро предаст другой?

— Извини. — Тори поднялась, — мне нужно кое-куда.

Рассел наблюдал, как она шла к туалету. «И почему ему никогда не удается переспорить Тори?» — недоумевал он. Хотя сейчас они же не спорили, просто беседовали. Тогда почему он всегда расценивал их совместные беседы как дискуссии? И всегда стремился победить в споре? Непонятно. Ему на мгновение представился тяжело сопящий бык, с бешеными глазами, нависший над ним огромной тушей, вспомнился липкий страх при приближении смерти, ее вкус и запах, красная, сухая пыль арены, забившаяся в ноздри и рот. Какой бессмысленной была его жизнь!

Он встал и пошел за Тори, постучал:

— Эй!

Молчание. Он повернул ручку и вошел в узкую дверь. Тори скорчилась над унитазом — ее рвало, тело содрогалось в конвульсиях. Она повернула лицо к Расселу, в глазах ее стояли слезы.

— Уйди отсюда! Убирайся к чертовой матери! Оставь меня одну!

Рассел быстро проскользнул внутрь и закрыл за собой дверь, прямо перед самым носом подошедшего к туалету сотрудника Центра.

— Господи!

Он подошел к Тори, обнял ее за плечи одной рукой, другой поддерживал ей голову до тех пор, пока не прошел приступ рвоты. Тори в изнеможении уткнулась головой ему в плечо, и он содрогнулся от боли, потому что она задела место, куда бык ударил копытом. Вытянув руку, Рассел вытащил из стоявшей недалеко коробки влажную гигиеническую салфетку, стал нежно вытирать бледное лицо Тори, ее губы, шею, затем принес ей воды, и девушка прополоскала рот. Тело ее было мягким, горячим и одновременно упругим, Рассел слышал биение ее сердца и почувствовал, как внутри у него пробежала сладкая волна, пульс участился, и Рассел мысленно обругал себя за то, что он так расслабился. И почему с ним это случилось? Непобедимая Тори Нан без сил лежала в его объятиях. Что он почувствовал? Желание? Нет, он не мог определить чувство, которое испытывал сейчас по отношению к Тори, но это было не желание. Он совершенно растерялся, борясь с собой и не зная, против чего, собственно, борется. Неожиданно он увидел завиток золотистых волос, в которых запеклась кровь — кровь ужасного животного, чуть не убившего его. А ведь Тори спасла ему жизнь, вовремя подоспев на помощь, и заколола быка не хуже матадора. Как ей удалось это сделать? До сих пор у него перед глазами стояла картина, как Тори прыгает через барьер и сломя голову несется к нему.

Теперь, держа ее в объятиях, он заметил и нежный овал уткнувшегося ему в грудь лица, и длинные ресницы.

Тори была так близко! Рассел снова увидел себя, лежащего в пыли. Господи! Смерть была рядом; Рассел снова почувствовал ее ледяное дыхание. Вот когда привелось ему испытать чувство настоящего ужаса! Он словно переродился в тот жуткий момент, стал другим человеком, посмотрев в глаза смерти. В то мгновение, когда кровь быка брызнула на него, когда он понял, что бык убит, а он, Рассел, будет жить, что-то перевернулось в его душе. Даже десять тысяч часов, проведенных за рабочим стоком, бессонные ночи, нечеловеческое напряжение сил, волнение — все, что довелось ему пережить за время своей службы в Центре, — ничто по сравнению с тем, что пережил он на арене, став участником дикой корриды. Он узнал, что значит заглянуть себе в душу, что значит встретиться лицом к лицу со смертью и, несмотря на свои заслуги, таланты, ум, быть бессильным перед ее властью! Что с того, что он директор Центра? Чем помогла ему его должность во время поединка с быком? Ничем. Ни его должность, ни опыт, ни хитрость, ни другие качества. Рассел вдруг осознал, что он был всего лишь марионеткой в руках Бернарда Годвина, с удовольствием плясал под его дудку, видел в этом высший смысл своего существования. Глупый слепой идиот! Быть собственностью Бернарда Годвина!

Сначала Рассел думал, что бросил вызов смерти потому, что не хотел упасть лицом в грязь в глазах Бернарда и Тори, но потом понял, что он сделал это в первую очередь ради себя самого. Он давно уже устал быть Расселом Слейдом, которого все знали как прекрасного администратора, но и только. В отличие от других сотрудников Центра, он никогда не участвовал в боевых операциях, и поэтому чувствовал себя если не изгоем, то каким-то несовершенным, неполноценным, что ли. Может быть, именно поэтому он завидовал Тори? Она-то, не в пример ему, прекрасно знала, что такое оперативная работа.

Да, конечно, Бернард Годвин назначил его на пост директора, но что после этого принципиально изменилось? Принципиально, ничего. Бывший директор по-прежнему держал руку на пульсе организации, сохранил все свои прежние связи и только делал вид, что удалился от дел, предоставив полную свободу действия своему преемнику. Какое лицемерие! Расселу стало стыдно и за себя, и за Годвина.

Тори по-прежнему лежала у него на руках. Рассел внимательно посмотрел на нее, и сердце его дрогнуло. Охваченный внезапным порывом, он, почти не соображая, что делает, наклонился и поцеловал мягкие, нежные губы Тори, раздвинул их языком, проник глубже. Она оттолкнула его, прошептала: «Нет, не надо, пожалуйста». Их глаза встретились, и Рассел был поражен. Не тем, что глаза Тори оказались необыкновенно красивыми, а тем, что никогда раньше он не замечал этого, не замечал их блеска, сияния, удивительного зелено-голубого цвета.

— Тори...

— Рассел, я...

Рассел был уверен, что, прояви он больше настойчивости, и Тори поддастся ему, чувствовал, как она таяла в его объятиях. Но, хотя момент и казался на редкость удачным, Рассел не мог позволить себе овладеть ею. Наверняка он не встретит отказа, но вот в чем проблема: если он сделает это сейчас, то никогда не узнает, почему она отдалась ему: повинуясь моменту, капризу, или из-за отчаяния, а может быть, еще по какой-то неизвестной причине? А Расселу было невероятно важно знать, зачем нужна Тори эта близость. И знает ли она, чего хочет? Иначе не было смысла в близких отношениях.

Рассел помог Тори встать на ноги. Он не стал говорить: «мне очень жаль», «как я тебе сочувствую» и тому подобных фраз. Чувства, обуревавшие его, ничего общего с сочувствием не имели, и поэтому он, ничего не говоря, повернулся и пошел в кабину к пилоту, чтобы обсудить с ним маршрут. Он любил, чтобы все было ясно и понятно. Любил чувствовать твердую почву под ногами, но в тот момент почва явно уходила у него из-под ног, и в разговоре с пилотом Рассел надеялся обрести равновесие, обычную свою уверенность. Когда он вернулся в салон, Тори уже сидела на своем месте. Принесли кофе, сандвичи, и Рассел с Тори перекусили на славу, потому что аппетит у них обоих разыгрался не на шутку, и они, поглощая еду, запивая ее кофе, разговаривали, вернее, говорила одна Тори, а Рассел слушал:

— Самое главное, это понять современную Японию, всегда помнить о том, что в этой стране нет такого человека, который бы полностью принял на себя ответственность за ее судьбу. Никто в Америке не понимает этого: ни президент, ни чиновники с Капитолийского холма, ни Пентагон. Они, словно зачарованные, следят за успехами, которые делает Япония, и страшно удивляются, когда японцы игнорируют их просьбы.

Япония — страна особенная. Здесь в процессе управления государством принимают участие наряду с премьер-министром и правящей партией также самурайская бюрократия, корпорации большого бизнеса и даже воротилы преступного мира, такие как якудза. С 1640 года проводилась политика строжайшей изоляции страны от внешнего мира с целью ограждения Японии от влияния Запада. Лишь в 1854 году в результате военной демонстрации американских кораблей Япония была открыта для внешнего мира. Вскоре после окончания Второй мировой войны в Японии была принята новая Конституция, согласно которой абсолютная монархия превращалась в конституционную. Отношения Японии с другими западными странами укрепились и продолжают развиваться год от года.