— Ты что, яйца везешь?..

Кто-то прыгнул к нему на подножку и рванул дверцу.

Омар увидел надвигающееся на него худое и злое лицо. Оно наклонялось к нему прямо от серой скалы, которая была совсем рядом. И он никак не мог понять, как человек мог появиться рядом с ним. Не вышел же он и в самом деле из гранита!

— Тормоза отказали, — Омар не знал, что в нем жил такой жалкий голос.

Шофер в выцветшей гимнастерке посмотрел на ручной тормоз, и лицо его перестало быть злым. Теперь он глядел с опаской и интересом, как смотрят на душевнобольных,

— А ну, подвинься!

Он вырвал утопленный до отказа ручной тормоз, и машина, отбросив мешавший ей скрежет, послушно покатилась по узкой ленте.

Омар молчал. Он ловил себя на том, что старается запомнить, как сидящий с ним рядом шофер переключает скорости, нажимает на педали. Как держит руль. Он машинально затверживал его движения до тех пор, пока так же автоматически не понял: тот делает все так же, как делал он сам. Шофер изредка бросал на него быстрый взгляд.

— Ты загубишь себя и машину… Если еще раз струсишь. Я знаю это: сейчас не справишься, не раздавишь страх — больше тебе не ездить. Понял?

Что-то в лице Омара успокоило его.

— Давай дальше сам… И не шалей, — он резко затормозил. — Давно машину получил?

— Три дня назад… До этого я все внизу ездил.

— Вижу. Ну, жми! — шофер улыбнулся. — Смотри, сколько машин за собой собрал. Траурное шествие!.. На ручном ведь далеко не уедешь. Я тебя пешком догнал, из самого хвоста.

Омар взглянул на свои руки — они были синими от напряжения.

«..Тогда он дал себе слово: остаться на Памире шофером. И остался.

Я слушал все это, и меня преследовало ясное ощущение: мне говорят совсем о другом человеке. Что-то меня смущало. Я упорно искал это «что-то», пока, наконец, со смехом не понял: в каждом из нас живет детская страсть раскрыть когда-нибудь тайну… Живет детектив. И довольно средних способностей. Это-то и было смешно…

Но тайна записки! Почему в ней о проводнике говорилось как будто с укоризной? И стоит ли вообще раскрывать все тайны? Например, эту…

Мысли сбивались, и я спрашивал себя: «А ты бы мог рассказать, если такое случилось с тобой, а не с Омаром, — если бы страх у Калаи-Хумб догнал тебя?» Омар был один в кабине, и никто мог его страха не узнать… А почему, собственно, не рассказать? Поборол слабость, страх — и все такое… Нет, ерунда! Надо просто увидеть его.

Утром я прошел через весь город, и он поразил меня.

Город был высокий, новый. Иногда по стенам зданий мягко сбегала проложенная тенью старинная резьба по камню. Но старина была не музейная, она жила в новом и сама была обновленной. Город был старинным и новым сразу.

У одного из перекрестков загорелый рабочий, стоя в кузове машины, подавал вниз арбузы, и на асфальте росла зеленая пирамида. Я стоял долго, пока не подошла первая покупательница. Продавец вынул ей из бока пирамиды первый арбуз. Наверно, он был самый лучший…

Омара я узнал сразу. Так узнают ожившую картину из сна.

У машины стоял очень крепкий старик, с красивым узким лицом и большими глазами. Я с удивлением почувствовал себя совершенно спокойным. Омар обрадовался мне.

— Я все знаю, — медленно говорил он, ведя меня по двору. — Ты хочешь видеть наши горы, Яван… Я слышал перед войной, что ты уже есть, но я не знал, что ты такой…

Старик был слишком незнаком мне. А что я знал о нем? Лишь его страх у Калаи-Хумб… Или это было его силой?

— Ты удивишься, — говорил он, — но у меня для тебя кое- что есть… Нет. Не скажу. Потом.

Это уж совсем было странно, но я не настаивал. Как будто знал, что теперь мне придется с ним долго быть вместе.

И правда, случай дал нам возможность спокойно всматриваться друг в друга. Омар должен был ехать в Нурек. А в Нуреке живет Фролов, вспомнил я.

…Второе памирское солнце встречает нас в пути. Утро заново вырезает из отступающих ночных теней острые грани скал и шуршащие камни осыпей. Солнце выжимает из камней испарину матовой росы и раскаляет веками лежащие на одном боку валуны.

На крутых подъемах наша машина бьется мелкой дрожью, словно упираясь в невидимую, с трудом расступающуюся перед ней стену. Солнце заглядывает к нам в кабину. Козырек не помогает. Лучи бьют в глаза, и Омар щурится.

Старик ведет машину спокойно и ровно. О чем он думает? О дороге?.. Для меня она вьется бесконечной кривой. После первого часа езды, еще утром, камни становятся тускло похожими друг на друга, и вместе с этим однообразием наползает чувство какого-то особенного, «горного» одиночества. Оно, кажется, так и бродит здесь меж камней, поджидая проезжих, как Соловей-разбойник.

Дорога то поднимает нашу кабину — и тогда в ветровом стекле передо мной остается только небо с асфальтированной тропой в него; то, наоборот, прижимает нос нашей машины, словно стараясь сунуть его в наползающие на стекло дальние осыпи.

Я поглядываю на Омара. Нет, он слишком хороший шофер, чтобы думать только о дороге. Тогда я вспоминаю вчерашний вечер.

Мы остановились на ночевку не в совхозе, а прямо в горах. Старик с застывшей улыбкой разжигал костер, я ставил палатку. Потом мы сидели в темноте, с шорохом подступающей из-за наших спин к костру; глядели, как выцветшее пламя взбегает по котелку, стараясь заглянуть внутрь. Старик иногда отгонял его, пошевеливая сучья. Молчали. Будто ждали кого-то третьего, кто рассказал бы нам случайный ночной рассказ: быль об этом теплом огне или о скалах, глядящих в пропасти…

— Знаешь, почему мы остановились здесь? — спросил Омар.

— Нет.

Старик опять улыбался той улыбкой, которая меня немного смущала: в ней было что-то снисходительное, и в то же время она была мертвой, отсутствующей.

…Много дней он вел караван: семь лошадей — семь надежд пройти каждый день до вечера и, наконец, остановиться и терпеливо ждать, когда люди снимут вьюки. С ним еще двое: мой отец и Фролов. Громадная серая скала, нависшая над пропастью, — скоро мы пронесемся сквозь нее по вырубленному в ней тоннелю — остановила караван. Тропа подступила к пропасти и перешла в колеблющийся под копытами овринг. Корявые тополиные жерди лежали на клиньях, вбитых в отвесную скалу. Береста связывала жерди и торчала пожелтевшими клоками, заворачиваясь на плоские камни. Они устилали висячую тропу. Меж камней, то здесь, то там, были щели, каждая больше лошадиного копыта. Не заглядывая через край, в них можно было видеть те полкилометра, которые надо будет лететь, если тропа не выдержит тяжести.

Лошадь упала с диким коротким ржанием. Но высота сделала его долгим. Звук этот падал вместе с лошадью и вьюком, удаляясь и становясь все глуше. Внизу беззвучно скакали упругие камни, словно в них не было веса.

Омар, шедший последним, ловко пролез под брюхом лошади, потом, хватаясь за вьюк и зависая над пропастью, обогнул другую. Он успел вовремя: следующая за упавшей лошадь готова была рвануться, стараясь уйти от гиблого места. Омар схватил повод: «Тише!.. — Он говорил отчаянным и ласковым шепотом. — Ты хорошая лошадь. Очень хорошая… Ты должна идти тихо, совсем тихо…» — и они медленно двигались вперед. Фролов держал лошадь за хвост, а Омар все шептал: «Если ты упадешь, упадет твой вьюк… В нем сахар. Крупа. Ты же знаешь, лошадь. В нем камни, которые начальник очень любит. И если ты упадешь, он будет ругать тебя и меня…»

Я засмеялся, вспомнив слова Омара, и он повернулся ко мне: «Ты над чем смеешься?» Мне стало стыдно, что я смеюсь над словами, которые Омар говорил вчера, когда рассказывал все это так просто и серьезно.

— Нет, я так… А вы тогда не достали снизу вьюк? — спросил я, чтобы отогнать неловкость.

— Нет. Для этого надо было бы построить вон ту дорогу, — и Омар показал рукой вниз. Там изгибалась светлая, облитая солнцем лента дороги, и вдалеке, в темно-зеленом цвете деревьев можно было различить дома.