В 1580-е гг. казачество как раз начинает сильно возрастать в численности. Появляется ряд казацких предводителей, гетманов, как их называют. Казаки продолжают свои походы на турецкие и татарские земли, особенно на Молдавию, принимая участие в борьбе разных претендентов на нее. Турки и татары грозят войною. Испуганное этими угрозами, польское правительство еще раз решается повторить ту же, столько раз испытанную и оказавшуюся негодной меру. Оно поручает организовать казацкий отряд, возможно больший (наибольшая численность его достигала трех тысяч). Эти казаки должны были очистить «Низ» от своевольных казаков и занять гарнизоны на степном пограничье. Но, очевидно, не надеясь на осуществимость такого очищения Низа, правительство одновременно отдало приказ не пускать никого на Низ, хотя бы на промыслы, не впускать в города и местечки людей, приходящих с Низу, не продавать им никаких припасов, арестовывать тех, которые будут приносить из степей какую-нибудь добычу и т. д. (1590).
Все эти правительственные мероприятия, не достигая цели, какую имели в виду — т.е. прекращения казацких походов на соседние земли, усмирения «украинного своеволия», производили эффект, о котором я уже упомянул выше: все эти опыты правительственной организации казачества весьма существенно повлияли на сформирование идеи казацкого иммунитета. Они дали ей известное юридическое оправдание. Принимая казаков на службу, правительство освобождало их из-под власти всяких «урядов»: отныне они подлежали власти и суду только своих, казацких властей. И хотя эта привилегия собственно предназначалась только для казаков, вписанных в правительственный реестр[5], в действительности на нее претендуют все, причислявшие себя к казакам, все «казаковавшие». Они уже и прежде очень неохотно и слабо подчинялись всяким властям; теперь изъятие реестровых казаков давало известное юридическое оправдание стремлениям казачества к полной независимости от всякой правительственной или помещичьей власти. Создается убеждение, что всякий казак по роду своих занятий свободен от всяких властей: от власти старосты, если он сидит на земле, входящей в непосредственное ведение правительственных чиновников, от власти городского магистрата — если он сидит на территории общины Магдебургского права, от власти помещика — если сидит на земле помещичьей; он не подлежит их юрисдикции, свободен от всяких даней, оплат и работ на них вместе со своим хозяйством и семьею, потому что он несет службу королевскую: оберегает границы и воюет со врагами государства. Нужды нет, внесен ли он в реестр или нет: ведь и в этом последнем случае он не перестает себя считать казаком, ничем не уступающим реестровому: все казаки считают себя привилегированным военным сословием, взамен своей пограничной службы освобожденным от всяких иных обязанностей. Оправдание такому взгляду дает само правительство, так как в тех случаях, когда ему нужны были более значительные военные силы, оно (нм разбора привлекает к участию в походах и военных действиях реестровых и нереестровых. И если реестровые должны были, в принципе, по крайней мере, подчиниться своим специальным властям, назначенным от правительства, то вся остальная масса казачества, оставшаяся вне реестра, не признает над собою иной власти и юрисдикции, кроме выборной казацкой старшины.
Можно себе представить, какой переворот производит в общественных отношениях юго-восточной Украины эта идея, когда она входит в сознание населения — что мы видим в конце XVI — начале XVII вв. В это время, мод сильнейшим воздействием указанных представлений о привилегиях, связанных с казацким званием, окончательно формируется понятие о казачьем сословии, и к нему начинают причислять себя в эти пограничных краях все общественные элементы, желавшие освободиться от стеснительных рамок польской общественной схемы: крестьяне помещичьих и государственных имений, мещане городов самоуправляющихся и подчиненных власти старост или помещиков, даже боярство и мелкая шляхта, привлекаемая старостами к тяжелой замковой службе, так как на это время падает, с одной стороны, небывалый до тех пор прилив крестьянского населения в юго-восточную Украину, а с другой — распространение в них польских порядков, господство шляхты и крепостных отношений, от которых считали себя освобожденными все причислившиеся к казачеству, — то казачество необыкновенно быстро растет, увеличиваясь с сотен на тысячи и десятки тысяч. Ведь и колонизационные условия были того рода, что каждый поселенец все равно должен быль одновременно быть воином. Ввиду этого совершенно не составляло затруднения причислиться к военному сословию, если оно давало такие важные общественные и экономические привилегии.
Но, конечно, ни правительство, ни тем менее — местные помещики и державцы государственных земель не имели ни малейшего желания признавать этой узурпированной свободы и привилегий. В их глазах «показачившиеся» их «подданные» были только «непослушные крестьяне», «непослушные мещане», как они часто и обозначают их в тогдашних актах. Они старались принудить их к послушанию, к отбыванию повинностей, но это удавалось плохо, вследствие слабости исполнительной власти, и только увеличивало обоюдное раздражение.
Бестолковая же политика правительства, которое то старалось задавить строгими репрессиями все казачество, за исключением горсти реестровых, то, нуждаясь в войске, обращалось к помощи нереестровых даже, случалось, приглашало вступать в казаки всех желающих, — окончательно лишала местную администрацию и помещиков возможности положить предел «украинному своеволию». Давлением военной силы правительство иногда принуждало «непослушных» к повиновению помещикам и старостам, разгоняло «своевольных» казаков и заставляло их бежать в степи или притаиваться на время, но такой «порядок» держался очень недолго. Только в десятилетие перед восстанием Хмельницкого, после больших народных движений 1637—1638 гг., сделаны были серьезные усилия, чтобы задавить казатчину, и это удалось на довольно продолжительное время (почти целое десятилетие); но было слишком поздно: фермент был уже настолько силен, что этот правительственный гнет только увеличил силу народной реакции.
В своей политике по отношению к казачеству правительство имело вообще двоякие мотивы. Так как «набеги казаков на татарские и турецкие земли давали татарам повод оправдывать ими свои набеги, а Турция серьезно грозила за них войною, которая страшно пугала Польшу с ее вечным недостатком денег и войска и казалась неотразимым бедствием, — то временами, под впечатлением этих угроз, правительство хотело во что бы то ни стало задавить казачество и не жалело для этого суровых циркуляров и военных экспедиций. Но вполне задавить казачество было невозможно, потому что казаки уходили в степи, совершенно недоступные польским войскам. Там устроили они себе неприступные убежища на нижнем Днепре, ниже порогов, на островах, которые образует здесь Днепр; одинаково недоступные и для польских войск, и для турецких судов, старавшихся иногда проникнуть сюда с моря, эти острова давали казакам вполне безопасное убежище. Также неприступными были и «уходы» в глубине заднепровских пространств, откуда в особенно тяжелые времена украинские казаки уходили даже за границу, на Дон, в московские земли. Таким образом, в наилучшем случае польским войскам удавалось очистить от своевольного украинского казачества только заселенные пространства Поднепровья, так называемую тогда «волость», но не уничтожить казачество совершенно.
Однако, с другой стороны, польское правительство не могло серьезно полагаться на уверения татар, что их набеги прекратятся с прекращением казацких нападений, и так как казаки служили собственно главною, а иногда и единственной защитою Восточной Украины от татар, то правительство полного уничтожения казачества никогда не желало. По своей дешевизне и сноровке, отваге и выносливости это были незаменимые войска, и известную часть казачества, более дисциплинированную, правительство всегда желало оставить для государственной службы. Эта легальная часть казаков, по планам правительства, должна была служить также для обуздания остальной, своевольной массы казачества, удерживать ее в повиновении и не допускать ее походов на чужие земли.
