Киеу сделал несколько шагов назад, и когда между ним и Толом оказалось больше трех метров, расстегнул чехол и достал аппарат. Навел резкость, диафрагму и выдержку, чуть сместил объектив, чтобы Тол находился в центре кадра, и нажал кнопку затвора.

Бело-голубое пламя, словно язык демона, вырвалось из объектива: на Тола летел миниатюрный реактивный снаряд.

Он успел только удивленно раскрыть рот – и ракета взорвалась. Он отлетел назад, ударившись спиной о ствол дерева, немного проехал по мокрому склону и выпрямился: практически весь удар приняли на себя три отрезанных головы. Одно плечо его кровоточило, но в целом Тол не пострадал.

Он рванулся за автоматом, который взрывом отшвырнуло в сторону, но над ним уже стоял Киеу.

Цель большинства видов боевых искусств, учил его Мусаши Мурано, заключается прежде всего в том, чтобы лишить противника подвижности. Для этого требуется определенное время, даже несмотря на то, что поединок может быть очень скоротечным. Помни, мы говорим не о секундах и не о десятых долях секунды, речь идет о сотых или даже тысячных, и если действует по-настоящему подготовленный профессиональный убийца, тогда у твоего соперника появляется шанс убить тебя.

Но этого мы не можем допустить. Если ты начнешь искать способ лишить противника подвижности, ты можешь погибнуть, если ты будешь стараться покалечить его, ты можешь погибнуть, если ты подумаешь про себя: за сотую долю секунды ничего страшного не произойдет, ты можешь погибнуть, если ты недооценишь своего противника, ты можешь погибнуть.

Поэтому: помни кокоро.

Киеу помнил. У него не было альтернативы: кокоро врезалось в его сознание с такой же силой, что и буддизм. С точки зрения законов, действующих в обозримых пределах вселенной, буддизм тоже представляет собой разновидность астрального тела. Его постигают не в школе. У Преа Моа Пандитто он не посещал классы: уроки, которые преподавал ему его Лок Кру, – это была его жизнь, вся его жизнь. Переплетение традиций, ценностей семьи, ответственности, достоинства, связанные с самим понятием «кхмер». Это была не просто религия, во всяком случае не религия в понятии западного человека, который может целенаправленно пойти в монастырь и выйти из него посвященным в духовный сан. Буддизм был философией, социологией, антропологией, политикой и историей – особенно историей, вот почему красные кхмеры так ненавидели и боялись буддийских монахов.

То же относится и к кокоро. Сэнсей Киеу, Мусаши Мурано, посвятил этому свою жизнь. Ибо без веры кокоро ничто.

По-японски, говорил Мусаши Мурано, кокоро означает «суть вещей». Но как и в большинстве других языках, японские слова имеют множество значений и оттенков. Для тебя – но не для меня – кокоро значит «внутренний мир»... суть того, чему я тебя учу: пустоту. Пустота наполняет тебя ощутимее, чем все вещи этого мира; пустота, которая позволяет тебе черпать силы из самого времени.

Киеу применил кокоро.

Он напряг кончики пальцев, слегка согнул их – любой, кто хоть немного знаком с боевыми искусствами Японии, сразу же узнал бы по углу их изгиба подготовку к удару катана, – и нанес Толу удар в диафрагму, по силе ничуть не уступающий взрыву кумулятивного снаряда, выпущенного из псевдо-"Никона". Пальцы прошили диафрагму насквозь, и в ту секунду, за которое сердце Тола сделало свой последний удар, Киеу одним движением вырвал селезенку, поджелудочную железу и печень. Он поглядел на небо, где уже появились первые краски утра, поднял камеру и, обернувшись к лежащему на спине Толу, нанес последний, самый сокрушительный удар. Киеу ушел, оставив позади еще один труп.

Кима вызывали в Сиэтл.

Конечно же, это Ту. Он редко виделся со своим искалеченным братом, но сейчас Ким был рад предстоящему свиданию. В последние месяцы Ту практически изолировал себя от внешнего мира, письма писал более чем пространные, ив глубине души Ким подозревал, что брат впал в свое обычное состояние, которое можно было определить одним словом: кротость. Он жалел, что не приехал к нему раньше – прошло больше года, когда он последний раз, как вот сейчас, пробивал плотную облачность и приземлялся в международном аэропорту Си-Тэк. Ультрасовременная подземка мгновенно доставила его к выходу из аэропорта.

Ту жил в высотном здании, выходящем на Пагет-саунд. В квартире был балкон, нависающий над самой водой, где у причала на якоре стоял его 35-футовый шлюп. Ким прекрасно знал все эти подробности, потому что из своего кармана оплачивал всевозможные атрибуты, необходимые Ту для жизни на Западе.

Когда-то брат обожал выводить шлюп в море – мимо Порт-Таунсенд, он проходил Викторию в Британской Колумбии и забирался к самой западной оконечности Вашингтона. Там он обязательно встречался с кем-нибудь из мака из близлежащего Татуша, или иначе говоря, индейской резервации.

Мака были его единственными друзьями с тех пор, как он поселился в Сиэтле. Ким одно время пытался понять, что у них может быть общего с братом, если не принимать во внимание, что и он, и они, были изгоями, неудачниками, людьми, которых общество вначале искалечило, а потом отринуло.

Ту учил их, как узнавать по звездам будущее, мака, в свою очередь, научили его пить. По крайней мере, так казалось Киму. Число самоубийств индейских резерваций в шесть или семь раз превышало средний показатель по стране. Индейцы, похоже, из всех развлечений отдавали предпочтение самоубийству, которое, в отличие, например, от их любимого мескалина, никоим образом не было связано с отправлением религиозных культов и обрядов.

Но в этот раз дверь квартиры открыл не Ту: это была молодая женщина, которую он раньше никогда не видел. Она приветливо улыбнулась:

– Вы, наверное, Ким.

Она протянула руку и без лишних слов взяла его чемоданчик. Заперев входную дверь, проводила его в гостиную. На женщине были белые шорты и полосатая майка.

Она была высокая и, по меркам Кима, несколько полная, с округлыми формами – у восточных женщин такой фигуры не бывает. По тому как майка обтягивала грудь, Ким понял: здесь все без обмана, грудь своя, настоящая. Длинные сильные ноги, светлые вьющиеся волосы, пышной гривой ниспадающие до плеч. Она походила на картинку из журнала для мужчин.

– Извините, – неуверенно начал он, – но вы...

Она взмахнула рукой и рассмеялась:

– О, Господи, простите!

Она протянула ему руку, и Ким подумал: «Да, она американка, настоящая американка».

– Эмма. Эмма По, – она говорила непринужденно, васильковые глаза искрились смехом. – Нет, нет, я знаю, о чем вы подумали – я не родственница великого Эдгара Алана, моя семья, а нас девять человек, из Миннесоты.

– И давно вы знаете моего брата... мисс По?

– Эмма, – поправила она. – Никто не называет меня мисс По. Что же касается вашего вопроса – около полугода, Ким. – У нее был прямой, открытый взгляд. – А Ту поджидает вас на балконе. Идите к нему, а я тем временем приготовлю вам что-нибудь выпить и заодно отнесу ваш чемоданчик в спальню. Итак, что будете пить?

– Если можно, чай.

– Крутой кипяток и никакого льда, верно? Ким удивленно посмотрел на нее:

– Да.

– А я ходила утром по магазинам и купила для вас «Чайна блэк», – глаза ее снова смеялись.

Ким сделал вид, что не понял намека:

– Вообще-то, «Чайна блэк» пьет Ту.

– Нет, что вы, он уже давно не притрагивается к крепкому чаю. Мы предпочитаем кофе. Декофеинезированный, естественно.

– Естественно, – словно попугай, повторил Ким и ужаснулся.

Гостиную перекрасили, отметил Ким: стены стали нежно-голубыми, потолок – светло-желтым. А еще появилась декоративная лепнина, для современного интерьера деталь совершенно немыслимая.

Он раздвинул широкие стеклянные двери и вышел на балкон. Здесь тоже многое изменилось. Пол был застелен ковровым покрытием, а сам Ту сидел в легком шезлонге, вытянув перед собой парализованные ноги. Его инвалидное кресло отсутствовало.

Услышав шаги за спиной, Ту повернул голову: глаза его закрывали зеркальные солнцезащитные очки, он был одет в темно-зеленую майку с короткими рукавами и голубые джинсы. Увидев брата, он широко улыбнулся: