До поезда оставалось пять часов. Это пустое время между двумя жизнями он скоротал, послушав три альбома «Айрон Мейден» и двойной концерт «Джудас Прист», потом побросал в сумку летний гардероб и вышел из дома раньше, чем требовалось. В прихожей ему попались на глаза старые стоптанные кроссовки – его школьная «сменка». Повинуясь неясному порыву, Раздолбай схватил их и с наслаждением выбросил в мусоропровод. Смысл порыва он понял, когда кроссовки зашелестели вниз в небытие: «Прощайте, старые кроссовки! Прощай, прежняя жизнь – изношенная и давно надоевшая!»

Рижский вокзал обманул ожидания Раздолбая. Он приехал на полчаса раньше, представляя, как будет носиться по многочисленным переходам в поисках своей платформы, но вокзал оказался не похожим на столичный транспортный узел и скорее напоминал старинный купеческий особняк, к которому подвели пару ниток рельсов. Не было ни суматошной толпы, ни снующих носильщиков. Не ощущалось даже запахов угольного дыма и железнодорожной смазки, что всегда витают над большими вокзалами и манят в путь. Раздолбай прошел через полупустой зал ожидания и вышел на единственную платформу, где в скуке топтались десятка два будущих попутчиков. Поезд еще не подали. Двое мужчин с комичной разницей в росте вяло спорили возле урны, объединившей их общей целью – выбросить докуренные бычки.

– …отдыха-айте, пока пускаем. Скоро будет полный суверените-ет, без визы не сможе-ете, – вяло цедил высокий, как семафор, латыш.

– Да кто вам разрешит визы эти? – кипятился мужичок лет пятидесяти, рост которого едва превышал стоявшую между ним и латышом урну.

– Кто в Праге разреша-ал? В Румынии? Са-ами взяли. Свои деньги сделаем, будем в Евро-опе.

– Да кому вы нужны там?!

– Все нас подде-ержат. В Юрмале будут отдыхать фи-инны, шве-еды.

– Финны у нас в тридцать девятом в Карелии отдыхали, а шведы под Полтавой! – взорвался мужичок и показал латышу фигу с таким чувством, словно судьба прибалтийского суверенитета была в его власти. – Вот тебе, видел?!

Отброшенный бычок рассыпался медными искрами, ударившись об край урны, и мужичок, подхватив чемодан, засеменил вдаль по платформе. Латыш даже не проводил его взглядом.

«А ведь точно, они отделяются вроде бы, – вспомнил Раздолбай. – Мама еще говорила: «Будь, сынок, осторожен. Назовут оккупантом – уходи, не связывайся». Смешные они! Кто им позволит визы какие-то?»

Он усмехнулся наивности латышей и вернулся в зал ожидания, чтобы развлечься какой-нибудь едой. В закутке вокзального кафетерия предлагали чай и бутерброды с потрескавшимся сыром. В ларьке кооперативного кафе были свежие бутерброды с рыбой и кофе – двадцать копеек растворимый, девяносто копеек «экспресс». В первый день взрослой жизни хотелось себя побаловать. Раздолбай взял «экспресс», нацеженный в картонный стаканчик из грохочущей, как отбойный молоток, кофеварки, переместился к ларьку с газетами и тут же снова полез в карман за деньгами – пестрая обложка очередного номера «СПИД-Инфо» привлекла его, как блесна голодного судака.

Ничто не интересовало Раздолбая так сильно, как девушки. Нарисуй он диаграмму своих жизненных интересов, получился бы круг, из которого вырезали одну дольку. Эту дольку железной рукой подчинял себе хэви-метал, а остальной круг полностью занимали грезы о девушках.

В десять лет Раздолбай забрался под кровать в спальне мамы и дяди Володи, чтобы вытащить заползший туда электрический луноход, и нашел свернутый в рулон календарь.

– База, база, обнаружено послание инопланетян! – доложил он, представляя себя на месте пластмассового космонавта в луноходной кабине, и вытащил календарь на свет.

Послание инопланетян было таким мощным, что луноход забылся и чуть не пропал без вести. Со страниц большого настенного календаря улыбались девушки, голые тела которых чуть прикрывали полупрозрачные кружева. Раздолбай завороженно переворачивал глянцевые листы и не мог понять, что с ним творится. Его взгляд намертво прилип к обнаженным выпуклостям и округлостям, сердце колотилось, в груди стало горячо так, что спекалось дыхание, и все это почему-то было бесконечно приятно. Мама звякнула на кухне кастрюлей, и Раздолбай поспешно вернул календарь на место. Он понимал, что нашел нечто запретное, ему было очень стыдно, но ни о чем, кроме девушек в кружевах, он не мог больше думать. Они словно разбудили незнакомый до этого голод, утолить который можно было, только сожрав глазами все двенадцать календарных листов. Стоило Раздолбаю остаться дома одному, как он бросился в спальню, достал свою находку и вонзил в календарь жадный взор, как зубы в сочное яблоко.

Снова застучало сердце, нагоняя в груди жар. Незнакомый дурман ударил в голову, размывая окружающее пространство, но делая фотографии в календаре осязаемо-четкими и даже как будто выпуклыми. Раздолбай поедал эти фотографии взглядом, гладил пальцами самую соблазнительную девушку, похожую на певицу Мирей Матье, и удивлялся, что странный голод не отступает, а усиливается, как если бы он пил в жажду морскую воду. Ему хотелось большего – раствориться в этих страницах, впитать глазами не цветную бумагу, а живую обнаженную кожу… Кожа в распоряжении Раздолбая была только своя собственная. Он посмотрел на огромное зеркальное трюмо, стоявшее в углу спальни, и сердце его застучало дизелем: он придумал, что сейчас Мирей Матье появится там, в этом зеркале, – она будет петь, и с нее, как будто случайно, свалится концертное платье.

Конечно, десятилетний Раздолбай мало походил на звезду французской эстрады, но ведь и луноход на батарейках тоже был далек от реального космического аппарата – фантазия добавляла все, что нужно. Раздолбай разделся догола, стянул с кровати простыню и завернулся в нее, заколов на плече маминой заколкой, чтобы получилось вечернее платье.

– Уне вид амур! Ун ви пур саме! – запел он и медленно двинулся к зеркалу, вздымая руки на манер эстрадной дивы. По его замыслу, Мирей Матье забывала, что в ее одеянии нельзя делать смелых движений, и должна была конфузливо уронить платье, представ перед ним волнующе-обнаженной. С каждым шагом к зеркалу в висках Раздолбая все громче стучали молотки. Сознание улетало, взгляд затуманивался, и ему даже не приходилось напрягать фантазию, чтобы лицезреть в зеркале Мирей Матье, а не себя – он ее на самом деле видел.

– Унаррридарррья! – грассируя, заголосил он и взметнул руки над головой. Простыня скользнула вниз по плечам, ослепляя наготой, которую Раздолбай уже не воспринимал как свою собственную, и…

Дальше, по задумке, простыне полагалось красиво ниспасть, обнажая талию Мирей Матье и ее белоснежные ноги, но она вдруг зацепилась на уровне раздолбайского пояса и повисла на чем-то, как полотенце на вбитом в стену гвозде. Раздолбай опустил глаза, недоумевая, откуда там взялся гвоздь, а увидев, что это не гвоздь, удивился еще больше. Он мотнул бедрами, чтобы «платье» все-таки упало, и в ту же секунду его словно ударили по пояснице дубиной. Возбуждение, гудевшее высоковольтным проводом, взорвалось, как перезрелый бутон недотроги, перед глазами полыхнуло, а в следующий миг у него как будто выдернули позвоночник.

Охнув и перегнувшись пополам от резкой боли внизу живота, Раздолбай медленно опустился на колени и обнял угол кровати, чтобы не упасть. Не понимая, что случилось и почему его тело внезапно лишилось силы, он затрясся в панике.

– Наверное это от холода… – успокаивал он себя. – Я разделся и незаметно замерз… Сейчас я согреюсь, и это пройдет.

От страха у Раздолбая стучали зубы, и моментальную перемену настроения он тоже приписывал холоду. Иначе как было объяснить, что затея с Мирей Матье, только что сводившая его с ума, казалась теперь самым постыдным поступком в жизни, а девушки в календаре стали вдруг безразличны и даже противны.

– Не буду больше на них смотреть, – говорил он себе, запихивая календарь обратно под кровать. – Что я вообще нашел в этих дурацких картинках?