На обратном пути Раздолбая сокрушала растерянность. Он ехал в гости к новым друзьям, чувствуя себя взрослым и наслаждаясь «своей» жизнью, а уезжал от них раздавленный чувством неопытности. Так ощущал бы себя жонглер, привыкший управляться с тремя шарами и вдруг взявший в руки пять мячей и два обруча. Раздолбай вынужден был признать, что не может общаться с новыми друзьями на равных – строить витиеватые фразы с мудреными терминами и цитатами, свободно говорить о девушках… А главное, он совершенно потерял ориентиры, что есть хорошо, а что плохо!

Дилеммы Мартина снова крутились у него в голове. Он не мог поверить, что новый приятель прав и доброе отношение людей друг к другу, которое Раздолбай всегда считал нормой, на самом деле всего лишь притворство, сохраняемое до поры до времени. Но даже сегодняшний опыт показывал, что это именно так. Ему казалось, что Валера относится к нему по-дружески, и на просьбу не посягать на Диану он ожидал простого товарищеского ответа: «Конечно, о чем речь!» Вместо этого Валера ехидно улыбнулся и сказал «поглядим». А что бы он сделал, если бы Раздолбай пытался залезть к нему в шлюпку? Потеснился бы, вспомнив дружбу, или врезал веслом? А сам Раздолбай, если бы сидел в такой шлюпке, смог бы ударить Валеру? Или протянул бы руку, чтобы перевернуться с ним вместе – утонуть, зато с чистой совестью?

Эти вопросы разрывали Раздолбаю голову. Он вдруг понял, что жил раньше в тепличном детском мирке с плакатиками «Айрон Мейден» на стенах, а теперь взрослая жизнь будет сталкивать его с разными людьми, и когда-то придется решать «этические дилеммы» не в сауне под шампанское, а на самом деле – по-настоящему делать выбор, бить кого-то веслом или тонуть вместе с лодкой. Как он поступит? По принципу «умри ты сегодня, а я завтра», как говорил Валера? Но тогда Мартин прав! Честнее сразу отбросить лицемерные приличия, не притворяясь перед собой. Зачем удерживаться от маленького зла, зная, что способен совершить большое?

Поймав себя на том, что он опять зацикливается на мыслях, которые не давали ему заснуть в поезде, Раздолбай попытался избавиться от них испытанным способом – снова стал убеждать себя, что это всего-навсего игры для ума, и никакие «этические дилеммы» в реальности ему не грозят – прожил ведь он до девятнадцати лет без неразрешимых выборов, проживет как-нибудь и дальше. Смятение улеглось. Беспокойный вопрос «А если?!» вздымал еще некоторое время со дна души илистые облака тревоги, но когда он подошел к своему номеру и увидел, кто стучит в его дверь, волна ликования вмиг прогнала мысленную муть. К нему в комнату стучалась Диана.

– Стучи громче, может, он спит, – посоветовал Раздолбай, стараясь быть остроумным.

– Ой, привет! – растерянно засмеялась Диана. – Миша вчера обещал, что за тобой кто-нибудь зайдет. Никого кроме меня не нашлось – все заняты.

– Я рад, что это ты.

Он заглянул Диане в глаза, стараясь понять, отзовется ли его намек заинтересованным взглядом. В зеленом миндале Дианиных глаз мелькнула досада. «Я ей не нравлюсь!» – отчаянно подумал Раздолбай. Он собрал в кулак весь запас имевшегося остроумия и гвоздил этим кулаком Диану всю дорогу до Мишиного дома в надежде высечь из нее хоть одну искру встречной симпатии. Она оставалась доброжелательной, но отстраненной: смеялась, охотно рассказывала про компанию Миши и про свою роль в его вампирском фильме, но смотрела на Раздолбая так, словно он был стеклянным, и кусты за его прозрачным телом были интереснее, чем его персона. Проводив его до маленького двухэтажного домика на одной из юрмальских улиц, она объяснила, почему не сможет присоединиться к компании.

– Я буду играть в школьном концерте первого сентября, надо подготовиться, а пианино у меня здесь совершенно расстроенное.

– Если ты сейчас уедешь, я буду еще расстроенней, чем твое пианино, – снова намекнул Раздолбай на свою влюбленность.

– Это зря, я тогда ничего не смогу на тебе сыграть, – промяукала Диана и уплыла по узкой асфальтовой дорожке в сторону железнодорожной станции.

Он проводил ее тянущимся, как жвачка, взглядом и спросил себя, можно ли истолковать ее прощальные слова в свою пользу? Решив, что очень даже можно, воспрянул духом и бодро толкнул железную калитку, ведущую во двор Мишиного дома.

«Надо стать в этой компании своим, – настраивался он, – иначе с ней не сблизиться».

Миша встретил его со скрипкой и смычком.

– Привет! – оживленно приветствовал он Раздолбая, крепко пожимая его руку. – Ты извини, Диана рано тебя привела, мне еще надо позаниматься часок.

– Так уже почти шесть.

– Ну да, я обычно до шести занимаюсь, но сегодня чуть дольше придется – надо финал концерта Брамса добить.

– Может на фиг Брамса?

– Нет, нельзя, – мягко, словно оправдываясь, сказал Миша, но за этой мягкостью послышалась давняя непоколебимая привычка пресекать любые попытки посягать на свое дело.

Только теперь до Раздолбая дошло, откуда взялась большая бурая мозоль на Мишиной шее. Сначала он принял ее за кожную болезнь или поджившую ссадину, но теперь понимал, что это именно мозоль от бесконечного прикладывания к одному и тому же месту тыльной стороны инструмента.

«Сколько же часов надо прижимать к шее хрупкую деревяшку, чтобы образовался такой рубец? – уважительно подумал Раздолбай. – Сколько раз приходилось говорить «нет, нельзя» в ответ на бесчисленные соблазны сходить в кино, погонять в футбол, посмотреть телик?»

Его всегда восхищали в людях качества, которых у него не было, но которые он хотел бы иметь. Способность целенаправленно достигать чего-то была главным из этих качеств. К своим девятнадцати годам Раздолбай не мог назвать ни одного дела, которым занимался бы достаточно долго, чтобы достичь результатов. Единственным делом, в котором он относительно преуспел, можно было считать рисование, и только благодаря этому занятию он не считал себя полным неудачником и не впадал в самобичевание. Но рисунки получались легко, не требуя постоянных усилий, и ни один из них не отнял у него больше нескольких часов необременительного труда. Он забросил бы и рисование тоже, если пришлось бы создавать большую картину, требующую долгой возни.

«Интересно, смог бы я, как Миша, рисовать каждый день с утра до вечера? – подумал Раздолбай, когда со второго этажа Мишиного дома стали раздаваться скрипичные трели. – И как бы я рисовал, потратив на это столько же сил и лет?»

Миша снова и снова повторял у себя в комнате один и тот же пассаж, и даже неискушенный в музыке Раздолбай слышал, что это не просто механическое разучивание, а поиск наиболее точного исполнения. Мысленно приложив это упорство к собственному занятию, он представил, как часами стирал бы и восстанавливал какую-нибудь деталь в карандашном эскизе, и содрогнулся.

«А ведь Диана тоже музыкант, – вспомнил он. – Учится в музыкальной школе, занимается каждый день на фортепиано, почти как Миша. Специально поехала из Юрмалы в Ригу, чтобы провести вечер не в веселой компании, а за инструментом».

Впервые в жизни он ощутил что-то вроде преклонения перед своими сверстниками. Дядя Володя часто пенял ему на отсутствие трудолюбия, но кроме самого отчима, пропадавшего на работе сутками, перед глазами Раздолбая примеров не было. Школьные друзья так же, как он, мучились с учебой и искали «своей жизни» – гуляния, рок-музыки, приятного общения. Конечно, все понимали, что в далекой взрослой жизни их ждет работа, но на то и взрослая жизнь, чтобы в ней кончилось все хорошее. Само слово «трудолюбие» казалось дурацким. Как можно любить то, что мешает отдыху и приятному общению, не понимал никто из приятелей. И вот появился друг, трудолюбие которого было наглядным – сорок минут подряд из окна второго этажа доносилась одна и та же скрипичная трель. И любимая девушка уехала, чтобы весь вечер сидеть за клавишами. Раздолбая захлестнуло чувство никчемности. Он вдруг подумал, что если не обременит себя хоть чуть-чуть какими-то регулярными занятиями, то не сможет общаться с Мишей и Дианой на равных.