– Эта букаш… то есть мой уважаемый оппонент… превосходит меня мастерством, отвагой и силой духа… – Оппонент меж тем приближался, и гарвардец заговорил быстрее: – Это истинный джентльмен и образцовый спортсмен. Я горжусь тем, что встретился с ним на поле, даже несмотря на наше поражение.

Муравей услышал его слова и остановился. Сладкая лесть явно ослабила его боевой настрой.

Комментатор задал в микрофон уточняющий вопрос:

– Вы действительно так считаете, капитан Сэлтонвиль?

– Разумеется, – промямлил достойный сын Гарварда. – Именно затем я и спешил в репортерскую ложу. Мне не терпелось сообщить об этом всем.

Такова правдивая история о муравьях в Принстоне. И достоинств их отнюдь не умаляет тот факт, что в начале следующей весенней сессии муравьев-студентов признали «досадной помехой» и подчистую вытравили из Принстона.

Приказ о «зачистке» университета, само собой, не распространялся на Мураша. При желании вы можете повидать его и сейчас, ибо он пошел по научной стезе, специализируясь на перспективах прогресса своего муравьиного племени. В настоящее время он занимает должность профессора инсектологии в Йельском университете и по совместительству тренирует тамошнюю футбольную команду. А капитана Сэлтонвиля до сих пор помнят как одного из самых быстрых игроков, когда-либо выходивших на поле в красной форме Гарварда.

«Я не был на войне»[35]

Я окончил колледж в шестнадцатом, так что ныне мы отмечали двадцатую годовщину выпуска. Мы привыкли называть себя «военными детьми», поскольку проклятая бойня так или иначе затронула каждого из нас, а на этой встрече о войне говорили больше обычного, возможно, потому, что в мире вновь запахло порохом.

На ту же военную тему мы втроем беседовали в задней комнате Питовского бара вечером после официальной церемонии, когда там объявился еще один из наших. На параде выпускников он был с нами в колонне, но, поскольку он покинул университет досрочно и за двадцать лет ни разу не появлялся на горизонте, мы едва узнали его в лицо и с трудом припомнили имя.

– Привет, э-э-э… Хиб! – сказал я с заминкой.

Остальные подхватили мое приветствие, после чего мы заказали еще пива и продолжили разговор.

– Когда днем возлагали венок, вышло очень даже трогательно, – сказал один из моих приятелей, вспоминая о бронзовой мемориальной доске с именами погибших выпускников. – Прочесть имена Эйба Данцера, Поупа Макгоуэна и других наших ребят и представить, что их нет вот уже двадцать лет, а мы всего-навсего постарели…

– Если мне вернут молодость, я за это готов снова пройти через войну, – сказал я и повернулся к новоприбывшему. – А ты побывал на фронте, Хиб?

– Я служил в армии, но на войне не был.

Под пиво и военные воспоминания проходили час за часом. Каждый из нас поведал какую-нибудь историю – забавную, необычную или страшную, – и только Хиб отмалчивался. Наконец, когда наступила пауза, он сказал, словно извиняясь:

– Я тоже успел бы повоевать, если бы меня не обвинили в избиении одного мальчишки.

Мы уставились на него вопросительно.

– Да я его и пальцем не тронул, – сказал Хиб, – однако скандал вышел изрядный.

Он замолчал, но мы попросили продолжить, поскольку сами уже наговорились досыта и были не прочь послушать нового рассказчика.

– Да тут и рассказывать особо нечего. Парнишка приехал в город с отцом, и там на улице его якобы ударил какой-то офицер с голубой повязкой военной полиции, а при опознании он указал на меня! Через месяц они выяснили, что малец-то с придурью и постоянно жалуется на побои со стороны солдат, так что меня освободили. Я вспомнил об этом случае, когда прочел на доске имя Эйба Данцера. Во время расследования я пару недель просидел в Ливенворте[36], а его тогда держали в соседней камере.

– Эйба Данцера?!

Мы трое воскликнули одновременно – еще бы, Эйб Данцер считался красой и гордостью нашего курса.

– Да его же представили к ордену!

– Я знаю.

– И какого черта Эйб Данцер делал в Ливенворте?

И снова в голосе Хиббинга появились виноватые нотки.

– Так уж вышло, что как раз я его и арестовал. Впрочем, он был не в обиде – служба есть служба. А когда я попал в соседнюю камеру, он даже шутил, вспоминая свой арест.

Теперь мы были по-настоящему заинтригованы.

– За что же ты его арестовал?

– В Канзас-Сити меня определили в военную полицию, и чуть ли не первым моим заданием стало взять наряд с примкнутыми штыками и явиться в такой-то номер большого отеля – не помню его названия. Мы прибыли, я стучу в дверь, захожу, а там генералов и полковников – не протолкнуться. Аж в глазах рябит от звезд на погонах, никогда не видел столько сразу. А в центре комнаты стоят Эйб Данцер и какая-то девица – явно шлюха, – пьяные вдрабадан. Я был так ошарашен, что лишь через минуту заметил еще одну странность: девица была в мундире и фуражке Эйба, а он напялил ее платье и шляпку. В таком виде мы отконвоировали их вниз, а из отеля прямиком доставили к командиру дивизии.

Мы слушали этот рассказ сперва с сомнением, потом озадаченно, но под конец все же поверили и рассмеялись. Правда, смех у нас вышел какой-то вялый и быстро угас, после чего мы лишь смотрели на Хиббинга с глуповатыми ухмылками, поневоле представляя самих себя на месте Эйба.

– Он тебя узнал? – спросил я.

– В этом я не уверен.

– А что было дальше?

– Дальше все было просто и быстро. Мы поменяли на них одежду, сунули обоих головой под холодный душ, а потом я поставил их между двумя рядами конвойных и скомандовал: «Вперед шагом марш!»

– И отвел старину Эйба в тюрьму! – вскричали мы. – Ты, должно быть, препаршиво себя чувствовал.

– Не то слово. Судя по лицу командира дивизии, дело пахло расстрелом. И когда через пару месяцев меня самого засадили в Ливенворт, я был рад обнаружить, что он все еще жив.

– Ничего не понимаю, – сказал Джо Бун. – В колледже Эйб вообще не пил.

– Он пристрастился к этому делу после истории с орденом, – сказал Хиббинг.

– Ты и эту историю знаешь?

– Конечно. Я ведь служил в той же дивизии, мы с ним из одного штата.

– Но ты же сам сказал, что не был на войне.

– Верно. И Эйб туда не добрался. Однако он побывал в кое-каких переделках. Понятно, их не сравнить с тем, чего вы навидались за океаном, но все же…

– Тогда за что его представили к ордену? – прервал я рассказчика. – И как это связано с его пьянством?

– Все из-за тех утопленников – они все время снились ему по ночам, нервы стали ни к черту, тут немудрено и запить…

– Какие еще утопленники? Черт возьми, старик, ты нас с ума сведешь! Это как в песенке про прекрасную маркизу.

– Правда, многие считали, что те утопленники вовсе не на его совести, а все случилось из-за миномета.

Мы застонали – но что с ним поделаешь? Пусть уж рассказывает как может.

– О каком миномете речь? – уточнил я со стоическим спокойствием.

– Я о миномете Стокса. Такой обрезок трубы на опорной плите под углом в сорок пять градусов, помните? Заряжался с дульной части.

Мы помнили.

– В тот день Эйб командовал так называемым четвертым батальоном, который совершал марш-бросок до стрельбища, в пятнадцати милях от лагеря. По сути, это был не настоящий батальон, собрали его с бору по сосенке: пулеметная рота, рота снабжения, полевой госпиталь и штабная рота. Штабникам были приданы минометы, противотанковая пушка, связисты, оркестр и конные ординарцы – словом, тот еще бродячий цирк. Вообще-то, Эйб был командиром штабной роты в чине первого лейтенанта, но почти всех офицеров снабжения и медслужбы направили в авангард, и к нему, как старшему по званию, перешло командование остальными частями. Наверняка он гордился собой – шутка сказать, в двадцать один год командовать батальоном! Он ехал верхом во главе колонны и, должно быть, воображал себя новым Джексоном Каменная Стена…[37] Вам еще не наскучил мой рассказ? Дело-то было далеко от фронта, по эту сторону океана.