Я, почему-то весь красный от стыда, кивнул. Стыдно мне было вовсе не потому, что меня хвалили, а оттого, что получалось, будто бы я — писатель, а это было так странно, да и вообще, по-моему, глупости.

— Пойдем-ка к выходу, — сказал Игорь Николаевич. — Поздновато уже. — И добавил в сторону, вовсе, кажется, не мне: — Да и кого вообще тут встретишь… Если очень надо, звони, — сказал он мне, когда мы вышли из сада. — А вон твой приятель с собакой ждет тебя. Пока.

Он крепко пожал мне руку и быстрыми шагами ушел.

Гошаня действительно ждал меня на другой стороне Садовой.

— Что за странный тип? — спросил он.

— Да так, знакомый один. Журналист. Ищет здесь одного человека.

— Загадочно, — сказал Гошаня.

— Да нет, ничего особенного, — сказал я, понимая, что, пожалуй, на самом деле загадочно.

Мы побрели домой, и тогда я, уже простившись с Игорем Николаевичем, ясно так подумал, что теперь обязательно придется позвонить Свете: как-то странно она поступила с моим рассказом, а вернее, со мной; хорошо или плохо она поступила — я понять не мог, все это как бы смешалось, но я знал, по крайней мере, что теперь я могу ей позвонить, даже если мне это и трудно — есть хоть о чем говорить, за что уцепиться.

Именно потому, что на педсовет должен был пойти дед, а не Люля, я был так спокоен, что даже вообще пропустил этот его поход, просто позабыл.

В день педсовета я опять торчал у Гошани, и у него собрался почти весь класс, ну, человек двенадцать, по крайней мере, — на смотрины Памира. Гошаня, конечно, всем заявил, что на смотрины следует являться с подарками, какой-нибудь вкуснятиной для Памира, мол, еда едой, а подарки подарками. По капельке, по тютельке он набил едой для Памира целый холодильник, а поскольку было много и обыкновенной еды, человеческой (печенье, тортик, сушки — все девчонки), то получился чай и даже танцы.

Памиру все это вполне нравилось, он носился по квартире, лаял, хорохорился, подлизывался ко всем, ласкался, играл и наконец брякнулся на свою подстилку и уснул, обессиленный.

Скоро пришла наша Евгения Максимовна: Гошаня и ее пригласил. Увидев меня, она будто даже обрадовалась и сказала, что поздравляет меня, что педсовет по моему вопросу состоялся и закончился и что, конечно, мне всыпали по первое число, ну не мне, разумеется, а моему деду, а дед, само собой, все это передаст мне.

Все стали меня защищать, мол, наверняка я не первый полез в драку и вообще-то так этому балбесу девятикласснику и надо — знай наших! Евгения Максимовна быстренько прочла лекцию о вреде разнообразных драк, и тут же ее втянули в чаепитие и танцы. Она, между прочим, отлично танцевала, может даже лучше Ириши Румянцевой, правда, Ириша, скорее всего, еще стеснялась.

Среди этого веселья я вдруг остро так почувствовал, что невероятно хочу видеть Свету. «Влюбился, — подумал я, — влюбился, что же делать-то теперь, а? Как быть?» И еще я никак не мог понять: благодарить мне ее за то, что она послала в газету мой рассказ, или негодовать. Конечно, я понимал, что все это она сделала, так сказать, из лучших побуждений, но все-таки… и как-то неприятно было, что газету с рассказом она мне послала, но ни словечка не написала, ни единого. «А с другой стороны, что же, — думал я, — просто Света нормальный хороший человек, понравился ей мой рассказ — вот она и послала его в газету, напечатали его — выслала мне, чтобы я был в курсе дела, а что ей добавлять, что писать мне? А ничего, я ведь ей никто. Именно что никто!»

Разошлись мы довольно поздно, я еще прогулялся с Иришей и показал ей со всех сторон Исаакиевский собор.

— Как ты думаешь, будет у меня контакт с классом? — спросила она.

— А разве еще нет?

— Ну, вроде бы есть, но слабенький, так ведь и должно быть в первое время. А потом?

— Будет, наверное, — сказал я. — Почему бы и нет.

— Я боюсь, что далеко не со всеми, — сказала она. — Так жить будет неуютно.

— Смешная ты, — сказал я. — Вот я учусь со всеми вместе с первого класса, а разве у меня со всеми контакт? Нет, конечно. Да иначе и быть не может. С кем-то есть, а с кем-то, пожалуй, что и с большинством, никакого особенного контакта и нет — просто привыкаешь к людям и все. И ты привыкнешь.

Тут из полутьмы подворотни вынырнула моя Люля и столкнулась с нами нос к носу.

Сразу же она почему-то потрогала ладошкой в варежке Иришу и сказала:

— Какая прелесть! Ты чья, девочка?

— Папимамина, — сказала Ириша и улыбнулась.

— Это моя мама, — сказал я ей. — А это, мам, Ириша. Новенькая в нашем классе. И живет в нашем доме.

— Мы из Воскресенска приехали, — сказала Ириша.

— О! Да вы все новенькие! Пусть твоя мама забегает ко мне, — я ее введу в курс дела жизни, — сказала Люля.

— Спасибо, — сказала Ириша. — Я передам.

И мы распрощались.

Дома дед подробно рассказал о педсовете и о том, как меня там прорабатывали. Люля была очень веселой и прямо вся светилась. Она, конечно, была рада, что все это пришлось выслушать не ей, а деду.

— Но вообще-то, Люля, — сказал ей дед. — Речь шла не столько о том, что наш Леха плохой, а о том, что все это странно, потому что в общих чертах он хороший.

Я-то знал, куда он клонит.

— Ну, понятно, — сказала Люля. — Он такой хороший у нас, такое чудо, что ему сам бог велел ехать с тобой на ваш сумасшедший подледный лов.

— Это-то ясно, — сказал дед. — Это ты заранее обещала, если я вместо тебя пойду на головомойку.

— Ай, ловите вы сколько влезет, — сказала Люля. — Лишь бы не утонули и он учился хорошо. И так забот полон рот.

Она умчалась в их с папаней комнату, и мы с дедом, занявшись сборами на лед, слышали, как она трижды с выражением прочла папане свое письмо в дирекцию нового театра, которое она писала и переписывала, по-моему, раз пять. Дед сказал:

— В этот раз на озеро поедем, на блесну окуня драть. Ну, технику ловли я тебе на месте, на льду уже объясню.

— А Айседора не поедет? — вдруг вырвалось у меня.

— Отчего же. Скорее всего поедет — звонила.

Про Свету я, конечно, не спросил, и мы с дедом, взяв блесны, скрылись в ванной.

Вскоре Люля ворвалась в ванную и, когда дед напугался, что сейчас будет скандал, закричала:

— Да не бойтесь вы! Я посмотреть хочу. Хочу убедиться в вашем слабоумии. Ну, показывайте.

У деда глаза заблестели от восторга.

— Ну, смотрите! — сказал он. — Смотрите внимательно.

Он аккуратно, двумя пальцами поднес серебряную блесенку, симпатичную такую малышку, к поверхности воды в ванной и отпустил ее. Блесенка стала тонуть, но не тупо вниз, а зигзагами, влево-вправо, влево-вправо, медленно приближаясь к дну ванной.

— Планирование — первый сорт, — захохотал дед. — Это же чудо!

— И все?! — спросила Люля.

— И все! — сказал дед. — И так ясно, как это гениально.

Люля шумно вздохнула.

— Муж мой! — крикнула она папане. — Твой сын и мой отец — сумасшедшие! — и выбежала из ванной.

Выехали мы очень рано и совсем с другого вокзала, чем обычно. Рыболовов было немного, все незнакомые и не наши; ни Ляли с лошадиным лицом, ни Коли-осветителя. В общем-то были только те, с кем дед конкретно договорился: Айседора (одна) и Михей — длиннющий тощий старик. У Айседоры я не спросил, почему нет Светы, но дед, умница, спросил.

— Птенчик мой не в духе, — сказала Айседора. — Потом у нее новые какие-то кинопробы.

— Эх, и озера! — сказал Михей. — Представляешь, Василий, кладешь блесну на дно, тюк-тюк, — камешек. Чуть вбок подвинешь — повыше камешек, считай — гряда. Маханешь повыше, па-ашла блесна вниз, шарах! — сидит окунь. Эх, и озеро! Но главного я вам, братцы мои, не сказал. Это — сюрприз. Чего говорить, если вы и так едете.

— Давай сюрприз, — сказала Айседора.