О, как счастлив тот, кто свой сон земной

Справедливым мечом разбил

И, проснувшись, блаженный познал покой,

Что всю жизнь ему душу хранил.

Последние грустные ноты ещё звенели в воздухе, провожая умирающую песню, как вдруг я резко вскочил на ноги: в небольшом окошке прямо напротив моей скамьи я увидел, что над краем холма, на котором стояла наша башня, внезапно показались три громадные головы. По моему лицу братья мгновенно поняли, в чём дело. Мы были абсолютно безоружны, и времени облачаться в доспехи у нас не было.

В тот же миг мы не сговариваясь приняли одно и то же решение. Каждый из нас схватил то оружие, которым владел лучше всего, и мы, позабыв о кольчугах и панцирях, ринулись к двери. В правой руке у меня оказалась длинная и очень острая рапира, а в левой — сабля. Старший брат подхватил тяжёлую секиру, а младший — огромный двуручный меч, которым он легко, как пёрышком, управлялся одной рукой. Мы только и успели, что выскочить за дверь, коротко обняться и немного разойтись в стороны, чтобы не мешать друг другу, как великаны грозными глыбами двинулись на нас. Они были вдвое выше нас и вооружены до зубов. Их чудовищные глазищи свирепо сверкали через железные прорези шлемов. Тот великан, что шёл посередине, двинулся прямо на меня, и я, окинув быстрым взглядом его снаряжение, тут же понял, что нужно делать. Латы его были сработаны грубовато, сочленения в нижней части панциря сходились неплотно, и я надеялся, что если в счастливую минуту они разойдутся пошире, мне удастся уколоть его в открывшуюся брешь.

Я не шевелился, пока он, приблизившись, не попытался пригвоздить меня к земле булавой, которая с незапамятных времён была излюбленным великаньим оружием. Я отпрыгнул в сторону, булава тяжко опустилась туда, где я только что стоял, — а я тут же подумал, что от такого размаха пластины его нагрудника, пожалуй, разойдутся ещё сильнее. Разъярившись, он снова рванулся ко мне, но я не давал ему передышки, неизменно уворачиваясь от ударов и надеясь побыстрее измотать его. Он явно не думал, что я стану на него нападать, да пока я и не пытался этого делать; однако внимательно следя за его движениями, чтобы не попасть под булаву, одновременно я то и дело посматривал на щели в его доспехах, надеясь, что через одну из них мне удастся–таки поразить его. Наконец он на мгновенье приостановился и слегка распрямился, чтобы перевести дух. Не теряя ни секунды, я рванулся вперёд, вонзил в него рапиру так, что она прошла до задней пластины его нагрудника, и оставив её торчать у него из живота, проскочил под его правой рукой, и, увидев, что он падает, развернулся и кинулся на него с саблей. Одним удачным ударом я сбил с него шлем, и когда тот откатился прочь, рубанул поверженного великана прямо по глазам, вмиг ослепив его; ещё один взмах — и его голова раскололась, как орех. Тяжело дыша, но без единой раны или царапины, я повернулся посмотреть, как там мои братья.

Великаны были убиты, но и братья мои бездыханно лежали на земле. Не помня себя от горя, я подбежал к павшим противникам. Все четверо были мертвы, и их тела сплелись воедино, словно схватка ещё не закончилась. Секира старшего рассекла исполинское брюхо, но сам он не успел отскочить в сторону: великан упал прямо на него и задавил, корчась в предсмертных судорогах. Младшему почти удалось отрубить левую ногу своего врага, когда тот неожиданно схватил его; сцепившись, они покатились вниз по склону, но брат мой успел выхватить кинжал и глубоко вонзить его прямо между латным воротником и панцирем, проткнув великану горло. Кровь из жуткой раны ещё текла по руке юного воина, сжимающего рукоятку кинжала, лезвие которого так и осталось в кровавых ножнах. Теперь и мои братья, и наши враги неподвижно лежали на холме; в живых остался я один.

Обессиленный, я одиноко стоял среди мёртвых тел, впервые в своей жизни совершив хоть что–то стоящее. Вдруг что–то заставило меня обернуться, и я увидел, что у меня за спиной лежит уже было позабытая мною тень, непроницаемо–чёрная в ясном солнечном свете. Я повернулся и побрёл в башню. На скамье лежали доспехи благородных братьев, такие же безжизненные, как их хозяева. Неизбывная тоска охватила меня. Да, смерть их была славной, но это была смерть. Теперь никакие песни не принесут мне утешения. Я почти стыдился того, что остался жив, а они, чистые и верные, погибли. Но в то же самое время дышать мне стало чуточку легче: ведь я прошёл испытание и не ослабел. Быть может, читатель извинит меня за то, что на секунду в моём сердце зашевелилась даже некоторая гордость, когда я взирал на могучее тело, сражённое моей рукой.

Но вскоре душа моя снова поникла. «Нет, — уныло сказал я себе. — В конечном итоге, меня спасла одна только сноровка. Просто мне достался самый неуклюжий и глупый из великанов». Я оставил друзей и врагов, навсегда примирённых смертельной схваткой, и, поспешно спустившись в долину, созвал крестьян, живших неподалёку. С ликующими криками радости они тут же примчались на поле боя с повозками, чтобы увезти мёртвые тела.

Я решил отвезти принцев к отцу — прямо так, как они лежали, в объятьях ненавистных врагов всего королевства, — но сначала обыскал великаньи карманы и обнаружил там связку ключей от подвалов и башен замка. Недолго думая, мы всей толпой отправились туда. Замок оказался удивительно мощной и укреплённой твердыней. Я поскорее выпустил пленников; там были мужчины и женщины. На них было больно смотреть: так жестоко великаны издевались над ними и морили голодом. Они столпились вокруг меня со слезами и словами благодарности, но мне было не по себе: ведь на самом деле их благодарность принадлежала славным воинам–братьям, недвижно лежащим на холме возле своей башни. Я всего лишь помог воплотить те мечты, что родились у них в сердце и занимали их мысли и беседы задолго до того, как появился я. И всё равно, я почитал за счастье, что меня избрали стать их братом и товарищем в этом великом подвиге.

Когда все бывшие узники были как следует накормлены, умыты и одеты, мы все вместе отправились в столицу. Поначалу мы продвигались совсем медленно, но вскоре пленники начали понемногу оживать и ободряться, заметно прибавили шагу, и через три дня мы добрались до королевского дворца. Когда в городские ворота вкатились повозки с возвышающимися на них гигантскими телами, два из которых были намертво переплетены с безжизненными телами принцев, на улицах поднялись победные возгласы, почти сразу сменившиеся плачевными криками и причитаниями, и горожане многолюдной толпой повалили за нашей горестной процессией.

Я не стану описывать, как встретил нас величавый старик–король. Радость и гордость за своих сыновей превозмогли горькую скорбь его утраты. Он осыпал меня всеми благами, какие только могло измыслить доброе сердце и щедрая рука. По вечерам он неизменно усаживал меня рядом и без устали расспрашивал о сыновьях и о том, как они готовились к битве. Ему хотелось знать, как мы жили и о чём беседовали, пока вместе трудились в одинокой башне. Он в мельчайших подробностях допытывал меня о нашем снаряжении и даже спрашивал, как мы скрепляли сочленения и пластины на наших кольчугах.

Сначала я хотел было попросить его подарить мне мечи и латы моих названых братьев, чтобы у меня осталась хоть какая–то память о роковой битве, но стоило мне увидеть, с какой любовью король рассматривает их и какое утешение они приносят ему в этом страшном горе, как просьба застряла у меня в горле, и я, наоборот, оставил ему своё снаряжение и оружие, чтобы он мог сложить его вместе с доспехами принцев на самом видном месте, воздвигнув памятник их мужеству и доблести. А в один прекрасный день король, устроив пышную церемонию, произвёл меня в рыцари собственной рукой, в которой дрожал меч его юности.

Я пробыл во дворце недолго, но всё это время меня постоянно окружали молодые люди из знатных и богатых семей. Меня то и дело приглашали на какие–нибудь празднества или развлечения, потому что, хотя королевский двор и был в трауре, вся страна безудержно радовалась и победе над страшными великанами, и тому, что великое множество пропавших рыцарей вернулись к своим близким и друзьям, вновь обретя дом, честь и богатство.