Последнее замечание возымело свое действие.

— А сколь дитяток-то?

— Трое. Один мой, двое подкидышей. Но растить их как своих буду. Один, ваших кровей, тихрианских, совсем еще кроха, несколько дней как свет белый увидел. Мать неизвестно где, папаша, как зверь бродячий, только в лес смотрит. Может, тебе по твоим годам и трудновато будет, так ты не стесняйся, откажи сразу. Потому как легкой жизни не обещаю.

Вырасти мне мальчонку того, Паяннушка, — вдруг неожиданно вступил в разговор молчаливый князь. — Если отец от него и вправду откажется, я его сыном нареку, наследником своим оглашу.

— Прям щас! — Паянна развернулась к нему, уперев кулаки в крутые бока. — Сам как по жердочке над пучиной ходишь, один у тебя оберег — золото голубое, что тебе только и ведомо, где захороненное. Ежели тебя скинуть, то новому-то правителю без казны государить — что без порток на трон садиться. А вот ежели сосунка безродного опосля себя княжонком объявишь, так уж точно вас обоих порешат, и золотишко припрятанное не поможет. Помянешь мое слово, да поздно будет. Главно дело — дитё невинное на твою совесть поляжет.

Темное лицо князя, и без того безрадостное, теперь точно окаменело. И мона Сэниа просто задыхалась от невозможности хоть как-то унять эту боль.

— Зачем ты так, Паянна… — прошептала она невольно. — Может, все это и верно, но не сейчас же!

— Сама знаю. Только не скажешь правду вовремя — потом горюшка вотрое нахлебаешься.

— Оставим это, — решил, как отрезал, Лронг. — Судьба мне бобылем бездетным век вековать. И быть посему.

Паянна упрямо мотнула головой:

— У судьбы две ладони, князь!

Это было произнесено так странно и многозначительно, что мона Сэниа даже вздрогнула.

— Ты хочешь сказать, — переспросила она, — что у судьбы, образно выражаясь, полные горсти всяких вариантов дальнейшей жизни?

Черные выпуклые, как у гигантского ящера, глаза медленно прикрылись тяжелыми веками. Паянна протянула вперед руки открытыми ладонями вверх и замерла, точно изваяние какого-то языческого божества.

— Две ладони у судьбы, — прозвучал ее голос, глуховатый и зычный одновременно, хотя она, кажется, совсем не шевелила губами. — На одной из них начертано то, что общей долей положено тебе на веку твоем. А на другой — то, что сверх меры той ты властна взять мудростью своею, княжьей волею и неуемной страстию. И равновесомы эти ладони, и нет греха следовать предначертаниям что левой, что правой.

Некоторое время в просторном шатре стояла мертвая тишина — и князь, и принцесса невольно сопоставляли свои собственные судьбы с неожиданным прорицанием старой тихрианки.

Мона Сэниа опомнилась первой:

— От кого ты слыхала эту премудрость, Паянна? Та вздохнула шумно, с задумчивым всхрапом, точно крылатая кобыла в стойле; медленно подняла веки.

— Так я ж весь век свой, почитай, провела в утрешних землях, где супруг мой покойный воеводил. Не приведи тебя, княжна, тую жизнь повидать! Люди там не заживаются, потому как солнце там зело ярое и злоебучее. Кровь оно людскую травит бесповоротно, но помирают от того не быстро, ой, не быстро… Перед кончинушкой мудрость на страдальца снисходит, вот и бают кто о чем; вроде простой народ, далеко им до сибилл да красноризцев, а иной раз послушаешь — только диву даешься. Так-то.

Князь, до того внимавший ей с мучительным напряжением несбыточной надежды, звучно хлопнул себя по колену и решительно поднялся — и без слов было понятно, что Паяннину притчу о двух ладонях судьбы он отмел раз и навсегда:

— Возблагодарим солнце милостивое, что посылает оно уходящим в ледяные края сказки-небыли утешительные.

Это почто ж — сказки? — Было заметно, что лишенная придворных условностей жизнь в весенних краях не приноровила старую воеводиху к субординации. — Вот прожила я, почитай, весь отмеренный мне век по убогой судьбинушке, с одной токмо руки считанной. Ан глядишь — и другая ладонь мне нонче приоткрылася.

— Так то и есть твоя судьба, единая и бесповоротная, — возразил Лронг. — Стало быть, именно так тебе и на роду определено.

— На роду мне присужено так бы и зачахнуть при тебе, князь, воеводою на бабьем подворье. — Голос ее стал холоден и категоричен, словно она выносила приговор самой себе. — Идем, княжна нездешняя, сборов у меня никаких — все добро семейное в казну отдалено.

Мона Сэниа вопросительно глянула на Лронга: добром ли отпускает? Тот только кивнул. Но Паянна поняла его по-своему:

— А за подкидыша ты не опасуйся, князь — я его выпестую. — Она властно протянула принцессе мускулистую руку, словно сама собиралась вести ее в неведомые земли.

— Тогда еще одно, — быстро проговорила мона Сэниа, доставая нитку хрустальных бус с колокольчиком посередине; — носи это, пока по моей земле ходить будешь, чтобы речь твоя понятна была окружающим.

Паянна удивленно подняла крутые валики бровей, недавно подбритых, но уже порядком закурчавившихся:

— Не по годам мне такая цацка… Ну да ладно.

Хрустальная цепочка разомкнулась, послушно, точно живая змейка, обвила ее крепкую, отнюдь не старческую шею и снова замкнулась намертво.

Это было ожерелье Скюза.

Паянна прижилась на удивление быстро и естественно — как понимала принцесса, у тех, кто постоянно находился в голове бесконечного каравана, тянущегося по каждой тихрианской дороге, способность к стремительной адаптации была необходимым условием выживания. Дружинники, не раз за минувшую зиму сопровождавшие свою повелительницу на Тихри, к Милосердному князю и потому уже знакомые с его домоправительницей, приняли ее с добродушной снисходительностью; однако после того, как она как-то раз отобрала у Киха меч и, орудуя им с нестарческой сноровкой, загнала растерявшегося Флейжа в угол, благодушие сменилось определенным уважением, хотя каждый из зрителей понимал, что галантный воин мог противопоставить почтенной леди хорошо если половину своей силы и мастерства.

Командор, относившийся ко всем инопланетянам с толерантностью, обусловленной полным отсутствием антропоцентризма (что было вполне естественным для выпускника Космической Академии), все-таки при виде Паянны по-прежнему вздрагивал, что, впрочем, тоже было нормально для бывшего курсанта вышеупомянутого учебного заведения, где все поголовно, включая преподавательский состав, были тонкими ценителями женской красоты.

Харр поглядел на нее тупо, покивал, как старой, но не близкой знакомой, и больше не замечал.

Заминка произошла только, так сказать, с аборигенами Первозданных островов: Ардиень испуганно вскрикнула и прижалась к стене, а мохнатый свянич, поднявшись на задние лапки, выставил вперед упругие усы и угрожающе защелкал основательных размеров жвалами.

Паянна бесстрашно ухватила его поперек спинки, точно рака, внимательно оглядела со всех сторон и, непочтительно дунув ему в мордочку, отчего тот судорожно прикрыл глаза передними лапками, поместила его обратно в изножье колыбели, под которую он и заполз, чтобы в присутствии грозной великанши больше оттуда не выползать.

— Ладный шурушетрик, — изрекла она, обтирая руку о свою видавшую виды юбку. — Пока мал, пусть мух да саранчу к мальцу не подпускает. А начнет подрастать, так в загон его, а то, как бы младенчика не заел.

Ардиень испуганно хлопала пушистыми ресницами и от каких бы то ни было объяснений воздерживалась — может быть, надеялась, что эта гостья, так похожая на черного левиафана, здесь ненадолго.

Зато Харров отпрыск, которому свянич нечаянно пощекотал голую пятку, требовательно заорал.

— Чегой-то он? — удивилась Паянна — подзабыла, как видно, отчего дети плачут.

Ардинька, все еще не в силах справиться с оцепенением, в которое ее поверг один вид чудовищной гостьи, беззвучно шевелила своими крупноватыми, мягко говоря, губами; Юрг, наблюдавший эту сцену на случай непредвиденного конфликта, счел возможным пояснить:

— А это у нас по детской песенке: когда едят, они не спят; когда не спят, они едят.