Арсений Матвеевич махнул в сердцах рукой, посмотрел на гостя со слезами на глазах и вздохнул:
– Все, Володя, все прахом пойдет, все к черту! Бульдозер подгонят и сровняют все с землей. Давай выпьем за... А хрен его знает, за что! За судьбу эту поганую, чтоб ей, суке, ни дна ни покрышки... Сначала сына у нас отняла, си́ротами сделала на старости лет, внуков лишила, теперь вот и вовсе из дома гонит, как псов шелудивых... Ёшкина вошь!
Хозяин опрокинул рюмку в рот, одним махом выпил ее содержимое и, отломив руками кусок от ржаного домашнего хлеба, понюхал его и принялся жевать, отвернувшись к окну. Володе показалось, что на глазах Арсения Матвеевича появились слезы.
– Закусывай, закусывай, – толкнула его в бок жена, – а то силы не рассчитаешь, спьянеешь.
– Да все я рассчитаю... – отмахнулся хозяин. – Ты мне, Володя, лучше вот что скажи, поскольку ты – человек городской и законы лучше нашего знаешь: есть такой закон, чтобы людей с насиженных мест сгонять? Ежели мы здесь полвека прожили и с земли этой кормились, как можно нас теперича вот так запросто – пинком под... ето самое?..
Арсений Матвеевич смотрел на гостя с надеждой, словно тот мог вот так запросто решить его проблему. Володя подумал немного и не совсем уверенно сказал:
– Вообще-то такого закона нет... Насколько я знаю...
– Вот! – обрадовался хозяин. – И я про то! А нам говорят: у вас, мол, земля не оформлена в собственность, документов у вас на нее нет, а стало быть, вы тут – не хозяева. Это как, а? Я таких вещей не понимаю: оформлена она или не оформлена. Я тут, на хуторе, почитай, пятьдесят лет живу, а до того шестнадцать лет в Дубровино жил. И родился я тут, в этих местах, и крестился, и женился... И сына родил и вырастил – все тут! А сколько я на этой земле пахал! Тут же все – моими руками... А теперь, вишь ты, я тут не хозяин, как оказалось! Это как, ёшкина вошь?
– Да угомонись ты! – одернула мужа Татьяна Семеновна. – Ешь вон давай. Может, еще все обойдется...
Хозяйка поправила выбившиеся из-под косынки русые с проседью волосы, посмотрела на гостя своими добрыми голубыми глазами. Она была всего на год моложе своего супруга, однако выглядела старше своих лет. Очевидно, сказались боль утраты и тяжелая крестьянская работа. Руки у женщины были больше похожи на мужские – большие, грубые, с коричневой от загара кожей и коротко остриженными ногтями. Сразу видно, что их хозяйка много времени проводит на солнце, копошась в огороде или на скотном дворе. На Татьяне Семеновне было немного выцветшее ситцевое платье в цветочек и сбившаяся на затылок белая косынка, дешевые сережки украшали ее начавшие обвисать мочки ушей. Она грустно посматривала на своего супруга, следя за тем, чтобы он не забывал закусывать, и часто напоминала ему об этом. Однако хозяин ни к чему не притрагивался, он продолжал изливать гостю свою обиду:
– Нет, Володя, ты мне скажи: это как, по совести вот так с людьми поступать? Нас же здесь три семьи живет. Вон Макарихе уже шестьдесят стукнуло, она у нас – вдова, между прочим, и сын у нее инвалид с детства: его бог, вишь ты, умом сильно обидел. Одним словом, дурачок он. А она его в детдом не сдала, как некоторые, сама воспитывала, как могла. И когда в позапрошлом годе муж у ей помер (царство небесное Василию!), так она и тогда сына в дом инвалидов не сдала, так и тянет его, почитай, сорок годов! А Мишка-то у нее – ну, полный дурачок, прости господи! Лыбится и лыбится без конца...
– Ну, кое-как матери все-таки помогает: то дрова в дом перетаскает, то воды из колодца принесет, – вставила свое слово Татьяна Семеновна, – а по осени они вдвоем с Арсением дрова им с Макарихой на зиму пилят.
– И вот как их в другой дом переселять? – снова взял слово хозяин. – Мишка же не поможет матери старый дом подлатать, он в таких делах вовсе никчемный. Значит, все опять на мои плечи ляжет. Я же не смогу их бросить: как-никак, сорок лет соседями были, а я с покойным Василием дружил... Сколько мы рыбы с ним вместе переловили! Мать вон ее на базар в город продавать возила...
– Да погоди ты с рыбой своей, – отмахнулась от мужа Татьяна Семеновна, – дело же не в этом. Почему мы вообще должны со своих мест съезжать? У меня здесь в садочке такие яблоки растут – и мальт, и еще не помню, как сорт называется... Такие душистые! А смородина! Вот такая крупная, как крыжовник. А груша какая! Это ж мед, а не груша. Мы же с Арсением всю окрестность объездили, всё хорошие сорта выбирали. Когда еще новые деревья вырастут!.. А в колодце у нас вода – не вода, а лекарство! Она ж с серебром, мы ее в одну лабораторию в город возили, так нам сказали, что такую воду пить – сто лет проживешь... Арсений сам тот колодец рыл с покойным мужем Макарихи...
– Ну так! Мой отец специально это место на озере выбирал, он хотел поближе к воде быть, чтобы рыбу удить. Мы же, Угорцевы, первые из Дубровино пятьдесят лет назад ушли, хутор здесь основали. Это уж потом к нам дружок мой Василий примкнул...
Арсений Матвеевич в сердцах ткнул вилкой в яичницу. Татьяна Семеновна без особого аппетита жевала салат с редиской. Один Володя с удовольствием ел сало, бело-розоватое, с коричневыми прожилками мяса, с ароматом чеснока и какой-то травы, кажется, базилика.
– Макариха теперь в голос рыдает: как ей отсюдова уходить? Мишка ее, хоть и дурачок, а рыбу-то понемногу ловит. А она ее продает – вот тебе и лишняя копейка. А из Дубровино много она на озеро находится? Это ж четыре километра! Да и потом, говорят, озеро новым хозяевам отойдет... Это как вообще понимать? Где такой закон прописан, чтобы целое озеро – одному отдали?! Мы завсегда всем хутором с него кормились, и еще дубровинские сюда приезжают рыбачить...
Арсений Матвеевич положил в рот очищенную небольшую картофелину, прожевал ее и проглотил.
– А еще одна семья? – продолжал кипятиться хозяин. – Егорыч наш – семидесятилетний старик с внучкой-сиротой, девчонкой семнадцати лет. Она раньше с родителями в городе жила, а несколько лет назад они погибли в дорожной аварии. Егорыч, понятно, внучку в город, в интернат отдал, как ни было жалко: здесь, в деревне, школы-то нет! Но каждое лето к себе забирал, на каникулы. Да. А в этом году Дарёна окончила школу и приехала к деду, единственному родственнику. Теперь у Егорыча помощница есть, утешение на старости лет...
Арсений Матвеевич снова плеснул всем в рюмки душистой наливки.
– Давайте помянем сына нашего, царствие ему... Не оставил он нам внуков. Хоть бы женился перед тем, как воевать-то идти, ребеночка бы родил. Мы бы сейчас хоть внучонка нянчили, а то что мы теперь с матерью, как сирые, никому не нужные. Доживаем свой век, ешкина вошь, два пенька трухлявых...
Татьяна Семеновна посмотрела на фотографию сына и поднесла к глазам кухонное полотенце. Володя тоже перевел взгляд на фотографию друга. Она стояла на комоде – большая, в деревянной рамке с черной ленточкой поперек нижнего угла. Матвей Угорцев был на ней в военной парадной форме, со значками отличия и боевыми наградами на широкой груди. Только сейчас Володя подумал, что его друг был, в сущности, очень симпатичным парнем, широкоплечим, с мужественным взглядом серых, как у отца, глаз, с упрямо сжатыми губами. Такой действительно мог запросто найти себе девчонку, и не какую-нибудь, а хорошую и красивую, и с образованием, вот как его Лида. Женился бы на ней, родил бы сына или хоть и дочку, девочки в семье – тоже хорошо. Но Матвей не торопился с женитьбой. Говорил: «Вот заработаю денег побольше, куплю квартиру в городе, тогда и женюсь. По выходным и на праздники буду с женой и детьми к своим старикам на хутор приезжать, рыбу ловить да отцу по хозяйству помогать, а мать будет нам ту рыбу жарить да парным молоком нас поить...»
Все выпили. Володя почувствовал в горле ком от воспоминаний, но тем не менее зачерпнул ложкой салат с редиской из общей миски, захрустел ею, потом достал из нагрудного кармана сигареты.
– О! Точно: подымить надо, – подхватился Арсений Матвеевич, доедая свою картофелину. – Пошли на крыльцо...