Теперь они с Ангарад вполне сносно объяснялись на смеси норвежского и языка бриттов, но он сомневался, что сможет рассказать ей о втором мече так, чтобы она поняла.

— Меня не было там пять лет, и я сомневаюсь, стоит ли туда возвращаться.

— Пять лет на торговом судне. Наверное, разучился управляться с мечом?

Бьярни покачал головой, кинул кость с остатками мяса Хунину.

— Не на торговом судне, хотя «Морская корова» была торговым кораблем, а ее капитан — моим другом. Когда вождь приказал мне покинуть поселение — я совершил ужасное — он дал мне меч, не этот, которым я служил Онунду Деревянной ноге на Барре, на Гебридских островах, а потом Рыжему Торштену с Малла. Я был с ним, когда он погиб на Кейтнессе прошлой осенью, а теперь я сам себе господин. Говорят, конунг Анаранд собирает в свое войско на Англси датчан и норвежцев.

Минуту девушка безмолвно смотрела на него сквозь торфяной дым, а потом сказала:

— Может, когда-нибудь ты туда и отправишься. А пока останься здесь со мной.

Он взглянул на нее удивленно и спросил:

— И кем я буду? Тебе ведь не нужен пастух.

— Будешь моим наемником, — сказала Ангарад. — Конечно, не пастухом….

Сначала ему показалось, что это шутка, но он заметил, с какой отчаянной серьезностью она говорила, и вновь почувствовал, что она чего-то боится. Он протянул ей руку — ладонью вверх — над огнем. Она протянула свою, и они пожали друг другу руки, как было принято при заключении сделки.

И вот Бьярни Сигурдсон, который служил Онунду Деревянной ноге и Торштену Олафсону, теперь стал наемником хозяйки разорившейся усадьбы. И, как ни удивительно, он был вполне доволен своей судьбой. Он помогал ей по дому и занимался хозяйством, как в последние три дня, — это была работа слуги или хозяина дома.

Он охотился и ловил рыбу, так что еды им хватало. К такой жизни он привык с детства, в отличие от бурных событий последних пяти лет, но было в ней и кое-что особенное — он никогда не снимал с себя меч.

Бывало, Ангарад исчезала, уходила в леса или в холмистые пустоши с большой плетеной корзиной, а возвращалась с травами, которые развешивала сушиться над огнем, или перемалывала с гусиным жиром из огромного кувшина в амбаре, или смешивала с водой из речки, отмеряя время заклинаниями на странном величественном языке, не похожем ни на британский, ни на норвежский.

И Бьярни вскоре понял, что, несмотря на молодость — она была не старше его — она разбиралась в травах, как старая деревенская знахарка, а может, знала и еще больше…

— Зачем ты все это делаешь? Ведь никто не приходит за твоими мазями, — спросил он однажды, когда она связывала высушенные травы в пучки.

— Приходят — иногда, — сказала она. — И когда придут, у меня уже все будет готово.

Действительно, однажды, когда закончился сезон стрижки овец, если бы они у них были, из долины пришел мужчина, держа правую руку в левой, с ужасной раной на запястье, которая успела нагноиться, прежде чем он решил обратиться за помощью.

Ангарад промыла рану, смазала ее и перевязала чистыми полосками ткани. И дала ему выпить что-то темное, пахучее, и завернула с собой все необходимое.

— Возвращайтесь через три дня, — сказала она.

Но когда он исчез за краем долины, она заметила:

— Он не придет, если, конечно, ему не станет так плохо, что я уже не смогу помочь.

— Почему? — спросил Бьярни.

— Потому что он боится. Разве ты не почувствовал его страх?

— Но он же пришел…

— Потому что больше боялся за свою руку.

— Чего же он боится?

— Того же, чего и все, — меня, — сказала Ангарад.

Она взглянула на него, а потом посмотрела на безмятежную долину.

— Когда мой отец понял, что умирает, он отправил меня в дальнюю обитель… Думал, наверное, что там я буду в безопасности.

Ее рука поднялась к красному пятну на шее, словно оно было связано с тем, о чем она говорила.

— Я не создана для затворничества, но там была одна престарелая сестра — ее звали Аннис, — которая умела исцелять болезни. Меня отправили помогать ей, потому что я немного разбиралась в травах, и она передала мне все свои знания — некоторые, в тайне от матушки-настоятельницы, она черпала из древних книг, которые удалось спасти, когда император Феодосий[96] сжег великую Александрийскую библиотеку[97]. Эти знания запрещены нам, потому что появились в древнем мире, еще до Рождества Христова. Но сестра Аннис считала, что любые знания, избавляющие человека от страданий, — благо, и научила меня всему, что помнила. Мой отец умер, я готовилась принести обеты, но, когда три года назад, охотясь на вепря, погиб и мой брат, я решила уйти из обители и вернуться домой, чтобы заботиться о хозяйстве. Сначала жители долины обрадовались моему появлению, потому что у них не было знахарки. Однако последние годы выдались неурожайными, а в прошлом году погибло много скота. И когда они приносили ко мне больных, молитвы сестры Аннис на латыни пугали их, хотя я объяснила им, что это всего лишь «Отче наш» и слова, обладающие силой исцеления.

Она говорила ровным, торопливым голосом, как будто никогда никому об этом не рассказывала, и ей надо было выговориться. Но вот поток ее слов утих.

— А ты не можешь читать молитвы, к которым они привыкли? — спросил Бьярни.

Она покачала головой.

— Молитвы, мази и настои неотделимы друг от друга. Нельзя изменить одно, не изменив остальное. Мне передали эти целительные знания, и я не предам их. К тому же я не могу защитить их от неурожая. И не умею колдовать. — И она опять дотронулась до необычной отметины на своей шее.

Тот человек не вернулся, но через несколько дней пришла девочка лет десяти, сжимая в руке пучок увядших шелковистых маков, и протянула ей левую руку с огромным волдырем на указательном пальце и еще двумя у основания большого. Обычно, если люди приходили за исцелением к Ангарад, они приносили плату: горшок свиного жира, несколько яиц, немного шерсти, расчесанной и готовой для пряжи. Но даже если они не приносили ничего, Ангарад это было все равно. Она взяла цветы и положила в кувшин с водой, который поставила рядом с кроватью Гвина. Затем вернулась к девочке, все еще стоявшей в дверях, и взяла ее за руку.

— Ой, ты ударилась пальчиком, у тебя кровь идет, — сказала она и достала что-то из-за пазухи, Бьярни не разглядел, что это было — всегда висевшее у нее на шее, на шелковой нитке, и, присев на колени, потерла этим волдырь.

Девочка стояла молча, но Бьярни видел, что она дрожала и другой рукой, за спиной, делала знак рогов, защищавший от сглаза.

Ангарад потерла каждый волдырь по очереди и спрятала вещь за пазухой. Затем она взяла лицо девочки в ладони и заглянула ей глубоко в глаза.

— Морской зверь заберет их еще до новой луны, — сказала она.

Девочка замерла на мгновенье, а потом вырвалась из ее рук и убежала.

— Она выставляла пальцы рогами за спиной, — сказал Бьярни.

— Я знаю. Ничего, волдыри скоро пройдут.

Однажды, почти в самом конце лета, Бьярни возвращался вверх по течению реки с рыбалки на озере с парой жирных пятнистых форелей. Дул слабый, но холодный порывистый ветер с дождем, и он беспокойно следил за погодой, потому что скоро предстояло собирать ячмень. Из хижины донесся жалобный звук, как будто больной ягненок пытался блеять и задыхался. И другой звук, глухое ритмичное бормотание — это Ангарад занималась врачеванием, отмеряя что-то своими диковинными латинскими молитвами.

Он остановился в дверях, потому что Ангарад не любила, когда за ней наблюдали в такие минуты. Но она, кажется, не заметила его, как и женщина, которая сидела у огня, склонившись над ребенком, лежавшим у нее на руках, словно хотела снова укрыть его в себе. Комнату наполнял густой и едкий запах, кастрюля тихо кипела на огне, а рядом стоял горшок с чем-то темным и жирным.