— Значит, вас купили вместе? Или была война? — спросил Бьярни чуть погодя просто из дружеского интереса: совать нос в чужие дела ему не хотелось.
— Война, — ответил тот, по-видимому верно поняв намерения Бьярни.
Он перестал вглядываться в даль.
— Ты не знаешь? Никто тебе не рассказал? — и вдруг горько рассмеялся: — Вот и замечательно, полезно для души — осознавать собственное ничтожество. Десять-двенадцать лет назад ярл Сигурд с Оркни[47] напал на наши берега, и мой отец-король призвал своих воинов, чтобы прогнать его войско, но они были слишком сильны. Они убили отца и всю его дружину, а мою мать и меня — я был слишком юн, чтобы умереть рядом с отцом, — забрали в рабство. Других тоже — их продали на рынке в Дублине, а меня с матерью ярл оставил себе. Год мы прожили на Оркни, а потом он подарил нас обоих, вместе со славным жеребцом и золотым кубком, Рыжему Торштену в знак дружбы.
Бьярни задумался, вспоминая ту женщину в доме леди Од, а Хунин, соскучившись от безделья, обнюхивал его руку.
— Ты не веришь мне? — спросил молодой человек, приподняв бровь.
— Зачем тебе рассказывать такую историю, если это неправда? — ответил Бьярни. — Нет, я думал, как это странно. Бьярни Сигурдсон, ты привел своего пса к королеве, чтобы вылечить его, а она смазала рану мазью, как простая торговка целебными травами.
— Многие принцессы Эрина разбираются в травах, — ответил молодой человек. — Была одна по имени Изольда[48]. Моя матушка Мергуд знала все о травах и лечении до того, как стала королевой. — Он отошел от торфяной стены. — Уже поздно; не знаю, как ты, а я проголодался.
И когда Бьярни повернулся к нему, он добавил:
— Теперь я знаю твое имя, Бьярни Сигурдсон. И ты должен узнать мое, так будет справедливо. Я Эрп Мак-Мелдин из Аргайла.
И раскачивающейся походкой он направился к себе, а Бьярни свистнул Хунина и пошел в Каминный зал на ужин. Теперь он понял, что значили слова леди Од и ее служанки; наверное, они очень сдружились за эти годы, если могут так шутить без горечи и ожесточения.
Зимними вечерами в зале Торштена затевались веселые, увлекательные разговоры — между пением гусляров и шумными играми, когда женщины покидали свои скамьи. Путешественники рассказывали о странах на краю земли. Среди дружины Торштена было несколько опытных наемников; они, как дикие гуси, облетели множество земель и морей, и для них плаванье в Исландию или утомительный путь вокруг Северных островов[49] и в Норвегию были сродни переправе через реку.
Эндрид плавал далеко на юг, к Раскаленной земле[50], и заходил в устья великих рек, торгуя с племенами, чью кожу солнце опалило до черноты, как мореный дуб; а еще он рассказывал о людях, покрытых волосами по всему телу, как шерстью, они висели на ветках гигантских деревьев и скидывали оттуда диковинные плоды.
Одноглазый Ликнен знал Средиземное море, как свои пять пальцев, и ходил по улицам Миклагарда, и клялся, что они вымощены золотом. Когда же наступала очередь Бьярни взять в руки гусли, он мог наравне с ними рассказать свою историю, несмотря на то что самым длинным плаванием в его жизни был путь до поселения Рафна Седриксона. Но никто в этой компании не плавал с Онундом Деревянной ногой по узким проливам Бьюта, когда огромные камни сыпались с неба.
Они работали, спали, воевали и пировали вместе, и, когда миновали мрачные месяцы зимы, Бьярни сдружился с ними, хотя такая дружба немногого стоила. Его единственным истинным другом на Малле стал угрюмый Эрп Мак-Мелдин — с того самого дня, как они пригнали лошадей с летних пастбищ.
Прошла зима, с холодными ветрами, ледяным дождем и свирепыми волнами, бившимися о берег. Вопреки суровой непогоде вдруг появились признаки весны: длинные сережки на орешниках у речки, щебетанье пурпурных птичек среди березовых ветвей. Одной холодной ночью первая стая диких гусей, которые всю зиму паслись на острове, улетела на Север, галдя сквозь штормовые облака высоко в небе, как свора гончих.
А внизу, на берегу, закипела работа: легкие боевые корабли вытащили из сараев и принялись смолить их бока и готовить мачты, снасти и паруса к летнему плаванию. И первой среди них, покинув островерхое укрытие, где она провела зиму, обвязанная канатами, на катках красовалась ладья леди Од. Эту ладью готовили к плаванью раньше ее собратьев, потому что госпожа выходила в море накануне Пасхи, чтобы провести дни поста и великого праздника с братьями святого острова Айона[51].
Бьярни, возвращаясь с горшком смолы от костра, горевшего неподалеку, увидел в лучах раннего весеннего солнца корабль, почти готовый к спуску на воду, хотя мачты и снасти еще дожидались своего часа в тенистом сарае — и восторг охватил его при виде такого великолепия. Ладья была прекрасна, с нежными изгибами от носа до вздымающейся кормы. Вместо драконьей головы ее резной и свежевыкрашенный старнпост был закруглен, как пастуший посох или изогнутая шея лебедя. Говорили, что имя ладьи, «Фионула», как-то связано с лебедем, в которого давным-давно превратилась одна ирландская девушка[52].
Несмотря на отличия, эта ладья потрясла Бьярни не меньше, чем «Морская ведьма», и он протянул руку, чтобы коснуться изгибов ее носа. Он думал, как хорошо было бы сесть за весла среди ее гребцов в этом весеннем плавании в честь Белого Христа.
С прошлой осени Бьярни кое-что узнал о Белом Христе — в поселении было много Его последователей. Сам Торштен был рожден и воспитан христианином, но, повзрослев, стал сочетать старую и новую веру и позволять себе некоторые вольности. Он решил, что достаточно поставить алтарь Белого Христа рядом с древними изображениями Тора и Одина в храме богов, где на алтаре Тора хранилось его кольцо и от земли поднимался мрачный запах пролитой крови.
Леди Од горевала об этом, молилась за него каждый день и никогда не теряла надежды, что по ее молитвам с ним произойдут перемены, а пока любила его таким, каким он был. У нее была небольшая каменная часовня в долине, куда она ходила каждое воскресенье со служанками и несколькими поселенцами. Остальные жители верили по-своему — если вообще верили, — разрываясь между церковью и храмом богов.
Бьярни не интересовался ни тем ни другим. Он потерял своих богов, как и они его, в ту ночь, когда их жрец потребовал смерти Хунина, но при этом он не испытывал никакого желания следовать за Богом леди Од. И сейчас он отнюдь не стремился попасть на Святой остров, чтобы отпраздновать Пасху; его влекло непостижимое желание — быть на «Фионуле», когда она выйдет в море…
— Эй, — рявкнул голос за его спиной, — что уставился, словно она твоя первая любовь? Иди-ка засмоли вон ту трещину!
Придя в себя, Бьярни оглянулся и увидел старого Гродни, старшего корабельного плотника, а с ним леди Од, которая пришла посмотреть на подготовку своей ладьи, закутавшись от холодного ветра в накидку из тюленьей кожи. Она не сказала ни слова работникам у изогнутых боков корабля, но глаза ее на мгновение встретились с глазами Бьярни, и, когда он вернулся к своему горшку со смолой и трещинам на «Фионуле», ему казалось, что он все еще чувствует на себе ее задумчивый взгляд, до тех пор, пока, закончив беседу со старшим плотником, она не удалилась.
Согласно обычаю поселения, давным-давно введенному Рыжим Торштеном, леди Од могла сама выбирать на Пасхальное плавание гребцов — они же служили ей охраной. Год за годом она, как правило, выбирала одних и тех же людей, но три дня спустя, когда Верланд Оттарсон, ее неизменный капитан, назвал имена избранных, Бьярни оказался среди них.
Сначала он не мог поверить.
