«Это ты колеблешься, — отозвался безрадостный дух «Эха. — Рабыня разума»

Корабль вздрогнул в ответ на ее дрожь. На этот раз дрожь от напряженных мышц и сжатых зубов была короче, что говорило о самообладании и сосредоточенности, об обуздавшей дух корабля воле Октавии.

«Я твой навигатор, — тихо прошипела она. — И я веду тебя».

«Эхо проклятия» никогда не общалось при помощи языка: оно отзывалось импульсами, всплесками эмоций и призывами, в которых искать смысл силился только человеческий разум Октавии. Но даже сдаваясь, оно никогда не лгало ей, лишь отступало от ее силы воли, забирая с собой вызванные эмоции.

«Так то лучше, — она улыбнулась, залитая потом, как слезами. — Лучше».

«Уже близко, Навигатор» — отозвался корабль.

«Я знаю».

— Маяки, — пробормотала она вслух. — Маяки в ночи. Клинки света. Воля Императора, обретшая форму. Триллион вопящих душ. Каждый мужчина, женщина и дитя, когда либо отданные машинам душ Золотого Трона с самого расцвета единой Империи. Я вижу их. Я вижу звук. Я слышу свет.

Шепчущие голоса скользнули ей в уши. С палубы на палубу шел слух, передаваемый устами смертных, и поэтому так трогательно замедленный. Октавии не нужны были гололитические карты. Ее не волновали лязг и дребезжание ауспексов, сканирующих глубокий войд.

— Стоп, — прошептала она, шевеля яркими от слюны губами, — стоп, стоп, стоп.

Спустя минуту или час, или год, — она не знала точно, — на ее плечо опустилась рука.

— Октавия, — произнес низкий, очень низкий голос.

Она закрыла тайный глаз и открыла глаза человеческие. Они слиплись от гноя, и их защипало при попытке открыть.

Она ощутила мягкое ласковое прикосновение повязки, наброшенной на лоб.

— Воды, — попросила она скрипучим голосом. Ее слуги переговаривались поблизости, но руки, поднесшие к ее губам грязную флягу, были закованы в полночно-синий керамит. Даже малейшие движения пальцев сопровождались мягким гудением.

Она сделала глоток, отдышалась и сделала еще один.

Дрожащими руками она вытерла с лица холодеющий пот, а затем вынула из рук шланги капельниц. Кабели в висках и в горле пока что можно было оставить.

— Сколько? — спросила она наконец.

— Шестнадцать ночей, — ответил Талос. — Мы там, где нам нужно быть.

Октавия закрыла глаза и упала обратно в свой трон. Она уснула еще до того, как Вулараи укрыла ее дрожащее тело покрывалом.

— Она должна поесть, — отметила слуга. — Более двух недель… ребенок…

— Делай что хочешь, — сказал Талос забинтованному смертному. — Меня это не беспокоит. Разбуди ее через шесть часов и приведи в пыточные камеры. К тому времени все будет готово.

Она снова одела респиратор. Звук собственного дыхания теперь слышался ей низким и хриплым. Закрывавшая нос и рот маска скрадывала возможность ощущать вкус и запах, оставляя лишь пресный запах ее собственного дыхания с примесью хлорина, от которого защипало язык.

Талос стоял позади нее, отстраненно наблюдая за происходящим. Она спросила себя, не потому ли он там находился, чтобы не позволить ей сбежать.

Шести часов сна было катастрофически недостаточно. Октавия чувствовала себя вялой и ослабленной от усталости и физического истощения, будто кровь пульсировала в ее теле с замедленной скоростью.

— Сделай это, — приказал Талос.

Она не сделала. По крайней мере, не сразу. Сначала она ходила между скованных тел, между хирургических столов, на которых они лежали, протискиваясь мимо медицинских сервиторов, которым надлежало еще ненадолго продлить их жизнь.

Лежавшие на каждом столе останки едва ли были похожи на людей. Один был массой мышц и оголенных вен, и извивался в судорогах, лежа на хирургическом столе, проживая последние минуты своей жизни. Освежеванные выглядели немногим лучше, как и те, кому отрезали языки, носы, губы и руки. Разрушение было совершено над каждым из них — осквернение никогда не знало такого разнообразия. Она шла по живому монументу страха и боли: таково было видение Легиона, принявшее форму.

Октавия повернулась к Талосу, радуясь, что он все еще был в шлеме. Если бы она увидела хоть какую-то тень гордости в его глазах в тот момент, она бы никогда больше не смогла вынести его присутствия снова.

— Вопящая Галерея, — произнесла она, заглушая тихие стоны и писк кардиографов, — там было как здесь?

Повелитель Ночи кивнул.

— Очень близко к тому. А теперь за дело, — повторил он.

Октавия сделала глоток пресного воздуха и направилась к ближайшему столу, снимая свою повязку.

— Для тебя скоро все закончится, — прошептала она, обращаясь к останкам того, что когда-то было человеком.

Собрав последние силы, он обратил глаза к ней, поднял взгляд на третий глаз Навигатора и увидел там абсолютное забвение.

Мир Артарион — 3.

В Башне Императора Вечного, Годвин Трисмейон увидел, как астропат начал содрогаться в удерживавших его ремнях. В этом не было ничего необычного. В этом и заключалась его работа — смотреть за своими подопечными, пока они спали, следить за ними, когда они передавали свои сонные сообщения восприимчивым сознаниям в других мирах. Ему казалось по-своему глуповато забавным, что в огромной империи, состоявшей из миллионов миров, самым надежным способом передачи сообщений было передать его лично.

Но что бы то ни было, у его подопечных была своя работа: астропатическая связь широко использовалась на Артарионе — 3, что вполне ожидаемо в мире, на котором сходится так много торговых интересов разных гильдий.

У астропата пошла кровь из носа. И это тоже было приемлемо. Годвин нажал на металлический переключатель и проговорил в вокс-микрофон своей консоли:

— Жизненные показатели Юнона колеблются в пределах допустимого, — он отключился, вперив взгляд в гололитическую распечатку. С каждой секундой жизненные показатели скакали все сильнее и сильнее.

— Внезапная… остановка сердца и… — Годвин перевел взгляд на астропата, видя как у того начинаются настоящие конвульсии. — Остановка сердца и… Трон Бога- Императора!

Что-то влажное и красное размазалось по смотровому окошку. Он ничего не видел сквозь эту массу, чтобы узнать наверняка, но когда шесть минут спустя прибыли команды очистки, они установили, что сердце и мозг астропата Юнона взорвались от неведомого внешнего психического давления.

К тому времени Годвин был на грани срыва, склоняясь над консолью. У него на руках была кипа нечетких отпечатанных изображений, полученных из сознаний его астропатов, а голова раскалывалась от воя сирен, когда умирало все больше и больше его подопечных.

— Что они слышат? — кричал он, глядя на беспорядочный поток непонятной информации. — Что они видят?

Башня Императора Вечного, великолепный и ценный психический узел, укрепленная и защищенная от демонического вторжения, впитывала смерть и боль, царившие внутри своих стен. Она не очищала и не отфильтровывала их. Она только сплавляла воедино внезапные страхи и предсмертные агонии с ужасающей входящей передачей и передавала оскверненный сигнал обратно в пустоту.

Ноты песни плыли в ночи, и теперь им подпевал новый хор. И каждый новый мир, услышавший песню, добавлял очередной хор.

Мир Вол-Хейн.

В самом северном архипелаге сельскохозяйственного мира, смотритель администратума удивленно посмотрел на капающую на его манускрипт кровь. Моргнув, он поднял взгляд и увидел как его советник Сор Мерем, местный провост Адептус Астра Телепатика, начал дрожать и пытаться от чего-то закрыться. Смотритель активировал наручный вокс.

— Проинформируйте дивизион Медикаэ, что провост Телепатика пал жертвой какого — то приступа. — Он чуть не рассмеялся, глядя, как человек упал и ударился головой о край стола. С его губ заструилась кровавая слюна.