— Какой он король, червонная шестерка! — слышится откуда-то.
— Но-но, вот дам по уху — сразу все четыре туза из глаз выскочат!
А Мария Григорьевна уже оседлала нос своими темными очками и раскладывает на бубнового короля. Карты у нее добрые, сообразительные. Они ведут себя так, что бубновый король остается доволен: тут краля на сердце, там длинная дорога. И всяческие козни от других королей, которые, однако, все в конце концов преодолеваются. Словом, бубновый король приободряется и, получив в свой адрес порцию соленых шуток, спокойно спит в эту ночь.
— Вы что же, уж и картам верить стали? — спросила я Василия Харитоновича.
— Ну, а как же не верить? — серьезным тоном ответил он.— Вон они мне что предсказали: и удачный марьяж, и долгую жизнь, и детей кучу. Не хочешь, да поверишь. Человек — он хитрое существо, он, доктор Вера, тянется к счастью, как бы ему лихо ни приходилось, как былинка к солнцу. Сколько ее ни топчи, все тянется.
Ну чего, чего он на меня так смотрит? По-моему, это нечестно,— так вот смотреть в глаза.
— Но семь дней. Вы верите в эти семь дней? Не восемь, не десять, не пятнадцать.
— Карты...— Он покорно разводит руками.— Ну что мы, материалисты, можем противопоставить предсказаниям
волшебных карт Марии Григорьевны? Ланская прозвала ее «Марфа-Посадница». Ну что ж, неплохо. Эту историческую старуху легко представить себе в образе нашей Марии Григорьевны и с картами в руках.
— Довольно шутить,— начинаю сердиться я, видя, что опять от меня что-то скрывают, прячут. — Мария Григорьевна разложила еду на семь дней. Понимаете, что это значит?
— Еды хватит,— произносит он, вдруг став серьезным.— Еды хватит... Если, конечно, будет кому ее есть.
— Думаете, они могут нас при отступлении...
— Думаю о том, как этого избежать, понимаете?.. И — ни слова об этом никому.
Я было уже совсем пошла, но вдруг вспомнила:
— Ланская говорила о каком-то генерале Коневе. Они разведали, что он будто бы пришел сюда со своими войсками, хотя еще и не действует.
Сухохлебов сразу заинтересовался. Даже сел на койке.
— У них разведка неплохо поставлена... Стало быть, здесь появился Конев? Иван Конев? Интересно. Я его знаю — наш дальневосточник. Боевой генерал... Так, по их сведениям, он здесь?.. Так, так, так. Интересно, сугубо интересно...
Вечером появился Прусак. Зашел с солдатом. Солдата не оставил у двери, как это он делал всегда, а велел сопровождать. Вдвоем они прошлись по палатам, сунулись в предоперационную, в хирургическую. Они двигались медленно. Прусак что-то подсчитывал. Сегодня он был главным среди немцев и всячески давал это понять. Нос его дергался больше обыкновенного, и рыжие усики торчали вверх. Он, снисходительно глядя на меня, начал стряпать свой винегрет из славянских слов:
— Пани докторка мает... имеет... да, так, имеет инвентарь... опись, список?
Я поняла. Описи инвентаря мы не имеем. Зачем? Перед кем отчитываться? Так и сказала ему. Они опять потащились по палатам, подсчитывая койки, тумбочки, биксы. Наш реконструированный автоклав привлек их внимание. Он ведь стал передвижным. Его можно нагревать дровами. Это, кажется, особенно им понравилось.
Потом Прусак усадил за стол солдата и, величественно расхаживая, диктовал ему опись инвентаря. Под описью on заставил меня расписаться...
— Пани докторка... то сие... это... ценный трофей германской армии. Вы хранитель. Отвечайте наличие... целость...
Так вот оно как обернулась фраза этого фон барона: «Не все германские раненые лежат на таких койках». Уж не хотят ли они все это у нас забрать? А ведь, кажется, так.
Прусак наконец удалился, еще раз предупредив на своем винегрете, что «пани докторка» отвечает головой за каждый ценный трофей. Ну, милые мои, если я в первый же день нарушила ваш «бефель» и ничего со мной не случилось, то и инвентаря нашего вам не видать. Надо что-то придумать...
Ну, конечно же, бросилась к Василию Харитоновичу за советом. Удивительный человек: он как бы делит себя на множество частей и раздает всем, очень мало оставляет для себя.
Его койку окружили, и в центре этого круга он с Дамкой играл в шахматы. Оба сидели нахохленные, задумчивые. Домка от напряжения сопел. Его противник тер заросший подбородок. Зрители молчаливо переглядывались, перешептывались, должно быть не решаясь оглашать так и лезущие на язык советы.
— Наша Вера пришла,— предупредила Сталька. Они с Райкой были, разумеется, тут. Их головенки нависали над самой доской.
Василий Харитонович поднял голову:
— Что-нибудь срочное? Нет? Тогда попросим подождать. Борьба гигантов в самом разгаре: орел против льва.— И, сделав какой-то ход, торжествующе произнес: — А что вы на это скажете, Дамир Семенович?
Домка засопел еще громче. Я повернулась и ушла. Всем, всем раздает себя, а вот мне ничего не остается... Семь дней, всего семь дней. Но откуда он все-таки знает, что именно семь дней? Может быть, утешает, как маленьких: потерпите, мол, немножко, сейчас мама придет.
Задержалась возле одного из тех, кому мы вчера вскрыли шов. Что такое? Мечется в жару. Почему? Ведь мы лишь осторожно нарушили верхнюю грануляцию. И вот жар. Попробовала рукой — наверняка под сорок. Подбородок, грудь будто клюквой осыпаны. В общем-то картина, очень похожая на тиф. Но почему так быстро? Разве тиф может вспыхнуть вот так?.. Но что-то, во всяком случае, серьезное... Тиф! А что мудреного, когда люди голодают.
Организмы ослаблены, все в состоянии крайнего истощения. Вспышка может мгновенно распространиться... Тиф? Гм-м... Только без паники, Верка, только спокойно.
— Тетя Феня,— обратилась я к старухе, довязывавшей у столика маленький свитерок,— вот там, у Кокорева, температура. Грипп, должно быть. Давайте-ка перенесем койку в угол, там меньше дует.
— Побудить Антона?
— Нет, мы с вами сами.
Перенесли койку. Кажется, наше Совинформбюро не получило при этом материалов для сообщений. Оно снова засело за вязание, замелькали спицы.
Потом прорвалась все-таки к Василию Харитоновичу. Рассказала об этой инвентаризации. Вот подлость-то — ни с чем не расстаются. Черта с два мы им что-нибудь отдадим. Не будут же они выдергивать койки из-под больных. К моему удивлению, он встревожился. Даже сел на кровать.
— Вы так ему и сказали?
— Нет, но так и скажу.
Мне показалось, что он вздохнул с облегчением.
— Вы так не скажете, доктор Вера. Им дай только формальный повод — и они мгновенно освободят койки испытанным нацистским способом. Лучше уж несколько дней мы поспим на тюфяках...
— Несколько дней? Вы в этом уверены?
— Да, уверен...
К этому он ничего не добавил, но я как-то сразу успокоилась. Впрочем, ночь все равно была испорчена. Тиф! А что, если и в самом деле это тиф? И еще голод. Честно говоря, я представляла себе голод как-то по-другому. А в сущности, что это такое? Просто постоянное ощущение пустоты в желудке. Это то, что ты все время — и утром, и днем, и вечером — думаешь о еде. Даже ночью, даже во сне.
Когда девчонки и Феня, под командованием Марии Григорьевны, разносят еду в алюминиевых мисках, все взгляды жадно поворачиваются им вслед. А ведь сегодняшняя пища наша в лучшем случае ничем не пахнет, а если пахнет, то затхлостью, мышами. И все-таки ноздри у всех начинают раздуваться, и трудно сдержать кружение головы.
Ну, ничего, на семь дней нас хватит. Но откуда он все-таки взял это — семь дней? И так обидно, что не удалось с ним по-настоящему поговорить.
Впрочем, дней-то осталось уже не семь, а шесть.
7
Сегодня публично казнили твоего отца, Семен, Ивана Аристарховича Наседкина и еще какого-то рослого, дюжего человека, который так и не назвал себя. Их казнили на Восьмиугольной площади, перед зданием горкома, в двенадцать часов дня, и я видела, как это произошло. Эта страшная сцена еще живет во мне, и трудно собраться с мыслями.
