…Эрле вошла в Ранницу вместе с рассветом, и спящие стражники на Южной Заставе даже не заметили, как две размытые фигуры проскользнули мимо них. Рассвет шел впереди девушки, ступая по грязной мостовой легко и не оглядываясь, и ночной туман ложился ему на плечи серым зябким плащом. Девушка шла вслед за рассветом — достаточно быстро, чтобы не потерять его из виду, но недостаточно, чтобы догнать. Дома смотрели на нее исподлобья и немного удивленно — по-видимому, они не привыкли, чтобы люди вставали в такую рань, их собственные обитатели все еще спали и проснутся нескоро — а один из домов, с потемневшей от дождей крышей и утопающим в сорняках фундаментом, подмигнул ей звездообразной дыркой в стекле, забитой бурой тряпкой, и приветственно качнул покосившимся ставнем, будто желая спросить, надолго ли она к ним.

— Еще не знаю, — сказала Эрле вслух. — Право же, еще не знаю…

Она никогда не могла заранее определить, сколько времени ей придется провести там, куда ее занес ветер. Порой случалось так, что она подолгу — иногда даже по несколько месяцев — оставалась в забытой Богом и людьми глуши, а порой — что ей приходилось покидать шумный город, едва успев в него войти — и последнее случалось куда чаще, чем первое…

Кривая улочка вывела ее на площадь. А на площади был собор. Тонкий, рвущийся ввысь, неправдоподобно хрупкий шпиль, резные башенки, заостренные узкие окна, круглые разноцветные витражи, похожие на распустившиеся на стене собора огромные цветы — и все это великолепие словно стояло на цыпочках, тянулось вверх, пытаясь коснуться густо-синего рассветного неба, и ждало, что пролетающий мимо ангел подарит ему крылья, чтобы оно смогло улететь к Богу.

От дверей храма спускалась широкая белая лестница в четыре ступеньки. Эрле не сразу заметила, что на ступеньках кто-то стоит. А когда заметила — то уже не обращала внимания ни на что вокруг.

Юноша. Худенький, хрупкий, невысокий. Болезненная бледность лица, заостренные скулы, глаза — синеватые тени. Белая рубашка с широким воротником, но без манжет. Он стоял, странно раскинув руки — ладонями вверх — потом запрокинул голову, так, что золотистые пряди волос скользнули по воротнику — он словно был тем самым пролетающим мимо ангелом, и фигура его напряглась, потянувшись ввысь… И тут Эрле увидела голубей. Белых-белых голубей, они были повсюду — на ступеньках, на мостовой, на плечах юноши — сотни и сотни белых голубей… А потом птицы вдруг взлетели — все разом, словно по команде, и воздух взорвался шуршанием и хлопаньем сотен и сотен белых их крыльев — словно на площади лежало облако и вдруг надумало вернуться домой, в беззвездные выси… И ни юноши, ни собора уже не было видно за улетающими в небо голубями.

А потом все кончилось. Эрле тяжело вздохнула, осознав, что в городе она все-таки задержится. Тонкое, нахмуренное, тусклое с недосыпу солнце раздвинуло сероватый кисейный полог облаков и поднялось над домами, залив площадь и собор красноватыми прохладными лучами. Юноша по-прежнему стоял на ступеньках, и от его головы исходило сияние нестерпимо-синего цвета, глубокого и пугающего, как утренняя небесная лазурь.

Первым делом девушка нашла себе жилье. Это оказалось несложно: она бродила по городу, пока он не проснулся, а потом разговорилась с какой-то женщиной — в ее ауре преобладали желтовато-зеленые тона — похвалив (между прочим, совершенно искренне) те цветы, что она продавала. Цветочница была польщена, и когда Эрле спросила, не знает ли она кого-нибудь, кому был бы нужен жилец, — назвала улицу, дом и имя. Девушка тотчас же отправилась по указанному адресу, где ее, впрочем, встретили не вполне приветливо: тетушке Розе, дородной женщине с бледной аурой, судя по полосатому переднику и выглядывающим из-под чепца соломенного цвета волосам — родом откуда-то с севера, не понравились ни южный выговор будущей жилицы, ни практически полное отсутствие у той вещей. Эрле осмотрела комнату — довольно тесную, под самой крышей, с окнами на восток — осталась довольна и безропотно внесла плату за месяц вперед, потратив на это ровно половину тех денег, что у нее были. Тетушка Роза сразу подобрела, довольная тем, что приобрела такую покладистую жилицу, и на радостях даже накормила девушку завтраком — молоком со свежими медовыми лепешками, такими вкусными, что Эрле сразу стало ясно, талант какого рода был у тетушки Розы главным. Поев и поблагодарив хозяйку, Эрле не стала заходить к себе, резонно рассудив, что еще успеет наглядеться на свое жилище, а отправилась бродить по городу. Поначалу она не собиралась уходить далеко от Цветочной улицы и тетушки Розы, не будучи уверена, что сумеет найти дорогу назад — но ноги сами привели ее к Северной Заставе, и она решила навестить ивы около Ранницкого Университета.

Беспрепятственно покинув город, Эрле прошла около сотни шагов по ухабистой узкой дороге, которой, судя по всему, чаще пользовались пешие, нежели конные, а потом свернула налево, в сторону реки. Толстая серебристая лента ее сверкала на солнце, как хорошо отполированное зеркало, по крутым зеленым склонам рассыпались похожие на золотые монетки последние одуванчики, а на острове посреди реки стоял Университет. Это было высокое здание с тремя башенками и единственными во всем городе часами, сложенное из мрачного серого камня во времена и на деньги прадеда нынешнего императора, за свою недолгую жизнь успевшее взрастить трех видных богословов, одного министра и одного опасного еретика, что прибавляло Университету известности, но не любви. Неширокий каменный мост соединял остров с крутым берегом; темно-серое отражение моста медленно покачивалось в ленивом водяном потоке, а не более чем в сотне шагов от него к реке склонялись три ивы — хрупкие печальные красавицы, полощущие в воде серебристо-зеленые кудри.

Эрле вихрем слетела по склону, чуть не упала, но все же удержалась на ногах. Ивы тут же потянулись к ней, зашуршали нежно и проникновенно, лаская пальцы, плечи, волосы. Девушка засмеялась и раскинула руки, пытаясь обнять всех троих сразу — как и следовало ожидать, у нее ничего не вышло, пришлось здороваться с каждой в отдельности.

— Как же я рада вас видеть, милые мои! — тихонько воскликнула она. — Я так по вам скучала!

Деревья зашумели в ответ, наперебой рассказывая, как скучали без нее они, как им было тоскливо и одиноко — не с кем даже словом перемолвиться, а ведь у них скопилось столько новостей, столько новостей!.. Эрле улыбалась, кивала, поддакивала, слушала внимательно — а когда они выдохлись, опустилась на землю, к самым их корням, и прижалась погорячевшим лбом к прохладной шершавой коре. Где-то светило солнце, его лучи скользили по глянцевым продолговатым листьям, не в силах пробиться через их броню; где-то неспешно текла река, потихоньку подбираясь к подолу перепачканного в земле платья, но все это было далеко, так далеко, что наверное даже и не сейчас…

— Эрле, — осторожно окликнула девушку самая маленькая ива — на ее макушке смешно трепыхался невесть как туда попавший обрывок красной ленты, придавая дереву чрезвычайно легкомысленный вид, — Эрле, а когда нас навестит Садовник? У него все еще болят ноги, да?

— Нет, — медленно, словно через силу отвечала девушка, не отнимая лба от древесного ствола. — Ноги у него не болят…

— А в чем же тогда дело? — не унималась ива. — Почему он больше к нам не приходит? Мы соскучились…

— Он… он ушел, — сказала Эрле глухо. — И я боюсь, что это надолго.

Ива замолчала… если бы она была человеком, можно было бы сказать, что она недоуменно нахмурилась.

— Но… но ведь он все-таки вернется? — наконец спросило дерево. — Вернется, Эрле? Ты ему передай, что мы его помним и ждем, и скучаем по нему… И всегда будем ждать и скучать. Передай, как только увидишь, ладно?