— Доброе утро, Оукс, — поздоровался он с морским пехотинцем, стоявшим на часах у дверей его каюты, затем, выйдя на шканцы, произнес: — Доброе утро, господа.

Ему хором ответили:

— Доброе утро, сэр. — С этими словами взлетели треуголки, и тотчас же полдюжины жилетов спрятались под плотно застегнутыми мундирами.

Капитан привычно оглядел паруса, такелаж и небо. Лучшего он не мог пожелать: дул свежий ветерок, при котором, будь такая нужда, можно было бы поставить фор-брамсель. Но поверхность моря его тревожила. Шторм, к которому он приготовился, приказав поставить глухие крышки на кормовые окна, так и не разыгрался, хотя попутная зыбь не ослабла. Хуже того, килевая качка мешала матросам сложить в пирамиду возле грузовой стрелы свои флотские мешки, поднятые с твиндечных палуб, чтобы произвести там уборку. Зыбь, которая шла по диагонали с разных направлений, волнуя поверхность моря, при всем опыте Джека Обри, раздражала его. Что до предстоящей церемонии, то раз в неделю она происходила на всех военных кораблях, если этому не мешала непогода. Он был ее свидетелем не меньше тысячи раз.

Приглушенный разговор, который шел на подветренной стороне шканцев, затих. Старшина, стоявший на главном посту, прочистил горло и, как только последняя песчинка упала в нижнюю колбу песочных часов, прокричал:

— Перевернуть часы и пробить склянки!

Вахтенный морской пехотинец шагнул вперед, стараясь не упасть при такой качке, и под взглядами всего экипажа пять раз ударил в рынду.

— Мистер Бойл, — произнес Мейтленд, вахтенный офицер, обращаясь к гардемарину, исполнявшему обязанности его помощника. — Разбить экипаж по подразделениям.

Бойл повернулся к барабанщику, вскинувшему палочки, и скомандовал:

— Дать сигнал разбиться по подразделениям! — И барабан тотчас загрохотал, объявляя всеобщее построение.

Матросы, стоявшие там и сям рыхлыми кучками, стараясь не запачкать выстиранную, а то и украшенную вышивками праздничную форму, бросились строиться в зависимости от обязанностей — баковые, марсовые, канониры и ютовые (шкафутных на «Сюрпризе» не имелось). Выровняв носки по знакомым швам на палубе, они выстроились по обеим сторонам шканцев, на продольных мостиках и на полубаке. Морские пехотинцы уже стояли возле кормовых поручней. Мичманы проверяли матросов в своих отделениях, пытаясь заставить их стоять по стойке «смирно» и не разговаривать. После этого они отрапортовали лейтенантам и штурману; лейтенанты и штурман проинспектировали их вновь, стараясь заставить не вертеться и не поддергивать штаны. Затем лейтенанты отрапортовали Моуэту о том, что «весь экипаж налицо, надлежащим образом одет и вымыт». Старший офицер направился к капитану Обри и, сняв треуголку, доложил:

— Все офицеры отрапортовали, сэр.

— Тогда совершим обход корабля, мистер Моуэт, — отозвался Джек Обри и вначале направился на корму, где, прямые, как штык, в своих алых мундирах выстроились солдаты морской пехоты. Надраенные белой трубочной глиной пряжки перевязей сияли, блестели начищенные стволы мушкетов и пистолетов, волосы были напудрены, кожаные пояса затянуты так, что ни вздохнуть, ни охнуть. Хотя над палубой натянули тенты, солнце, едва успев подняться, уже нещадно палило спины. Матросы явно страдали. В сопровождении Говарда, вышагивавшего с обнаженной шпагой, и Моуэта капитан шел, вглядываясь в малознакомые ему лица морских пехотинцев, а те ничего не выражающими глазами смотрели куда-то поверх его головы.

— Весьма похвально, мистер Говард, — отозвался капитан. — Полагаю, вы можете распустить своих людей. Пехотинцы могут надеть парусиновые рубахи и ждать возле полубака начала богослужения. — Затем, по-прежнему сопровождаемый Моуэтом и очередным начальником подразделения, он совершил обход остальных участков корабля.

Началась совсем иная церемония. Здесь он знал каждого матроса, вернее большинство из них, досконально изучил их достоинства и пороки, помнил, кто что умеет. Здесь он не встречал равнодушных взглядов, отводимых в сторону, чтобы избежать обвинения в тупой дерзости. Совсем напротив: моряки были рады встрече с ним, они улыбались и кивали головами проходившему мимо них командиру, а Дэвис даже громко засмеялся. Кроме того, всем было совершенно очевидно, что спасенный капитан, только что вернувшийся на корабль благодаря сочетанию чрезвычайного везения и чрезвычайных усилий, если он человек порядочный, не мог заниматься мелочными придирками. Обход корабля был сугубо формальным, хотя и дружественным актом, превратившимся чуть ли не в фарс, когда к ним присоединился боцманский кот, который, задрав хвост, вышагивал впереди капитана.

На нижней палубе, освежаемой виндзейлем note 30, Стивен коротал время в обществе своего пациента отца Мартина. По существу, они не бранились, но в них обоих жил дух противоречия. Что касается капеллана, то это объяснялось его ранами; что до Стивена, то это объяснялось проведенной гораздо хуже обыкновенного ночью вдобавок к двум по-настоящему мучительным дням.

— Возможно, и так, — произнес он, — но, по мнению общества, военный флот зачастую ассоциируется с пьянством, педерастией и жестокими телесными наказаниями.

— Я учился в одной знаменитой английской привилегированной школе, — отозвался отец Мартин, — и пороки, которые вы перечисляете, были там широко распространены. По-моему, это происходит везде, где собирается вместе большое количество мужчин. Но на военном флоте есть то, чего я не встречал нигде, — это ярко выраженная доброжелательность. Я не говорю об отваге и альтруизме моряков, которые не нуждаются в комментариях, хотя я никогда не забуду тех благородных парней, которые унесли меня с катамарана в шлюпку…

Несмотря на то, что Стивен в тот день был несговорчив, он не мог не согласиться с другом. Дождавшись, когда капеллан закончит свою тираду, доктор спросил:

— Вам не довелось увидеть там высокую, стройную, широкоплечую молодую женщину с копьем, очень похожую на обнаженную Афину?

— Нет, я не видел ничего, кроме толпы темнокожих, некрасивых на вид дикарок, проникнутых яростью и злобой, — позор их пола.

— Думаю, что с этими созданиями дурно обращались, — возразил Стивен.

— Может, и так. Но довести свой протест до того, чтобы кастрировать мужчин, о чем вы мне рассказывали, мне кажется бесчеловечным и чрезвычайно жестоким поступком.

— Что касается лишения пола, то кто мы такие, чтобы бросать в них камни? У нас любая девушка, которая не может выйти замуж, становится как бы бесполой. Если она занимает слишком высокое или слишком низкое положение в обществе, то она может поступать, как ей заблагорассудится, отвечая при этом за последствия, но иначе она не сможет вступать в половые отношения или будет опозорена. Она горит желанием, и за это над ней насмехаются. Мы еще не упомянули о мужской тирании. Ведь в большинстве сводов писаных или неписаных законов жена или дочь — это всего лишь движимое имущество. Помимо этого, в каждом поколении сотни тысяч девушек становятся, по сути, бесполыми, а таких женщин презирают так же, как евнухов. Уверяю вас, отец Мартин, будь я женщиной, я вышел бы на улицу с пылающим факелом и мечом и стал бы оскоплять мужчин направо и налево. Что касается женщин с катамарана, то я еще удивлен их умеренностью.

— Вы были бы еще больше удивлены, если бы ощутили на себе силу их ударов.

— Позор всему миру за то, что они лишены радостей любви. По словам Тиресия, женщины испытывают их в десять раз острее, чем мужчины, — а может, в тридцать? — в компенсацию сомнительных радостей материнства и ведения домашнего хозяйства.

— Тиресий лишь повторяет жаркие фантазии Гомера: порядочные женщины не испытывают удовольствия от акта, но стремятся лишь…

— Глупость.

— Я вполне разделяю ваше недовольство, когда вас прерывают, Мэтьюрин.

— Прошу прощения. — Стивен прижал ухо к раструбу виндзейля и спросил: — Что это за сыр-бор разгорелся на палубе?