Не будет его и сегодня. Девушку не интересуют высокие материи, ее зеленые глаза наивны и лукавы, а рот смеется – полный белых зубов рот.

– Разве ты потратил свои десять жетонов, чтобы вести со мной умные разговоры?

Не знает! И эта не знает! А говорили, у них, в женских казармах, жизнь вольготнее. Но неужели никто не знает?

Она обнимает его голову, прижимает к груди, нежные волосы щекочут лицо, и ему представляется, что он маленький-маленький, совсем крошечный; как будто бы это называется – младенец; ему кажется – когда-то, давным-давно, это уже было с ним…

– Шпринг…

– Айз…

Ее волосы – теплый душистый дождь; ее руки – порывы ветра; ее глаза – зелень, омытая дождем после долгого зноя.

– Шпринг, весна… Ты никогда не задумывалась, что там, за Стеной?

– Там нет ничего.

– Я знаю одного парня, он залезал починять антенну главного корпуса; он говорит, за Стеной – лужайка, белые домики под красными крышами и синяя-синяя речка, а по ее берегам растут цветы: оранжевые, бирюзовые, сиреневые, желтые, розовые, фиолетовые…

Она недоверчиво улыбается.

– Это сказка, Айз. Мир не может быть таким ярким. Мир серый. А что такое цветы?

– Цветы? Ну, это – это самое прекрасное, что есть на свете. Когда-нибудь я принесу тебе столько цветов, сколько смогу поднять.

– Спасибо. Уже сейчас спасибо. Ты добрый. А ты-то знаешь, кто мы?

– Пока не знаю. Но узнаю обязательно. Пусть ради этого придется опрокинуть Стену!

– Опрокинуть Стену?! Возьми меня с собой – опрокидывать Стену!

Ему пора уходить; она удерживает его робкой, неумелой рукой; ей интересно, впервые в жизни интересно.

– Ты странный, Айз. Никогда таких не встречала. Мне хорошо с тобой. А ты придешь еще?

– Я приду. Но мы не встретимся больше, Шпринг. Здесь никто не может встретиться дважды. На ее лицо набегает тучка, дождем наливаются глаза.

– Я хочу, чтобы ты пришел еще, Айз. Чтобы ты пришел завтра! Чтобы ты не уходил никогда!

Все, отбой.

– Я приду за тобой, обязательно приду! А пока прощай, Шпринг, прощай, весна!

Теплыми дождевыми струями льются ее волосы; ее голос – задохнувшийся порыв ветра:

– Нет, нет, нет, нет, нет…

…Казарма. Пьяный Биг сидит на койке Найса, сразу видно, принял две порции, глаза помутнели.

– Мы – высшая каста! – кричит Биг. – Мы призваны стать владыками мира!

– Знаю, знаю, – бормочет Найс. – Но кто мы? Люди или не люди?

– Мы не просто люди, мы – сверхчеловеки!

Биг – порядочная дубина; крепко же вколотили в его башку эту чушь о сверхчеловеках. Но Айз – и многие другие тоже – не верят капралам, смеются над этой чушью; зато их постоянно мучает вопрос: кто они? А Бига ничего не мучает, Биг все знает.

Как-то доктор, перевязывая Айзу рассаженную о колючую проволоку ногу, спросил:

– Больно?

Айз пожал плечами; он не понимал, что такое больно; они все не знали боли.

– Бедные роботы, – пробормотал доктор, и шрам, рассекший его лицо от уха к подбородку, болезненно перекосился.

– Доктор, – осмелился Айз, – что называют роботом?

– Робот – это живая машина. Автомат, который может думать, но ничего не чувствует, – неохотно ответил доктор.

– А мы?

– Но, но! – озираясь, прикрикнул доктор. – Ты стал слишком много рассуждать! Разве забыл? Вы – сверхчеловеки, призванные стать владыками мира.

Кто же они? Если действительно только машины, тогда почему он так тоскует по правде? Почему эти проклятые вопросы не дают ему жить? И почему, расставаясь, кричала Шпринг: «Нет, нет, нет»? Может, их скупили младенцами у бедных родителей? Но тогда почему они так похожи друг на друга? И почему никто из них не помнит детства? Может, у них специально каким-то образом убили память? Отняли прошлое? Так кто же они, черт возьми?!

– Мы – нация господ! – пьяно орал Биг. – Мы – цвет мира!

Айз дал ему разок по шее.

– Заткнись, господин мира. Мы просто механические люди. Мы ничем не отличаемся от автомата для выдачи виски. Только он лучше нас, его работа – веселить людей, а наша работа – убивать.

Биг заморгал белесыми ресницами. Длинный Стек иронически хмыкнул. А Найс захныкал:

– Мы сироты. Мы бедные сироты. У нас нет мамы и папы. Мы ничьи дети…

По лицу Найса катились слезы.

«Роботы не стали бы плакать, – отметил Айз. – Роботы лишены чувств. Значит, мы все-таки не роботы. Но кто мы? Кто мы?!»

Он быстро уснул. Всю ночь мерещилась ему Шпринг, ее шелковистые волосы, ее ласковые руки. Она плакала у него на плече и шептала:

– Мы – ничьи дети… Ничьи дети… Но как же так – разве могут быть ничьи дети?

Он гладил ее волосы, и успокаивал, и уговаривал, но она все плакала. И тогда они вдвоем полезли на антенну главного корпуса – он хотел показать ей, что такое цветы. Они уже залезли высоко, очень высоко, еще чуть – и она увидит, как ярок мир за Стеной…

Сирена.

Ошалело продирая глаза, они сыплются со своих коек – Айз, Найс, Хэт, Кэт, Дэй, Грей, Дэк, Стек, Дог, Биг.

Заместитель военного министра Тхор, дымя сигаретой, вольготно полулежал в кресле.

Показываться здесь в форме не годилось, поэтому он приехал в штатском. Тхор был одет изысканно, но с той нарочитой непринужденностью, даже небрежностью, которая отличает художников и киноактеров, однако никак не генералов. Он выглядел джентльменом, джентльменом с головы до пят, и сам чувствовал это. И в то же время понимал, что старик Климмер видит его насквозь и посмеивается в душе над наивным генеральским маскарадом. За долгие годы работы в штабах армии Тхор уверовал не столько в собственную проницательность, сколько в проницательность других; разве смог бы он подняться так высоко без почтительной веры в человека?

– Это успех, доктор Климмер, колоссальный успех! То, что достигнуто здесь, на полигоне, прямо-таки грандиозно! Я, признаться, не ожидал, что эксперимент уже подходит к концу.

– Мы предпочитаем называть это не полигоном, а Городком, – улыбнулся Климмер своей мягкой улыбкой.

– Пожалуй, вы правы, хотя суть дела от этого не меняется. Пусть будет Городок. Для меня же все равно ваш Городок – полигон из полигонов. Для меня все, во что вкладывает средства министерство, является полигоном. Такова логика военных, дорогой доктор. И мы вправе рассчитывать на дивиденды…

– Смею вам напомнить, господин Тхор, Городок существует не только на ваши средства. Часть вкладов принадлежит частным лицам, мне в том числе.

– Знаю, знаю. И тем не менее. Ну что вам стоит, я прошу так немного: всего-то пять сотен ваших парней. Поверьте, доктор, без крайней надобности…

– Вы разрушаете научный эксперимент, – вежливо прервал его Климмер. – Пока это невозможно. Мои ребята еще не готовы для практической деятельности.

– Ого-го! – расхохотался Тхор. – Будто я не видел, как они распотрошили у меня на глазах откормленных цепных овчарок! Неужели вы думаете, что с повстанцами, засевшими в болотах… Бросьте, доктор Климмер! К тому же, когда министерство убедится в незаменимости ваших «стриженых», вас же буквально золотом засыплют. Вас и ваш полигон. То есть, я хочу сказать, Городок.

Услышав «полигон», Климмер поморщился, точно на лицо его села муха; но вот муха улетела, и он снова стал тем же, чем был в начале разговора, – благообразным старичком, седеньким, чистеньким, пухленьким, с румяными щечками и кротким взглядом. Если бы Тхор не знал, что Климмер действительно большой ученый, он принял бы его за этакого семейного патриарха, счастливого отца нескольких дебелых дочек и восторженного дедушку, единственное хобби которого – сажать на горшок любимых внучат.

– Не надо форсировать события, господин Тхор. Все мои ребята предназначены для вас, только для вас. Но тем не менее это наука, и пока рано. Их воспитание еще не завершено. Они лишены страха и чувства самосохранения, но в них еще не полностью подавлены эмоции. Представьте себе, что может произойти, когда, эти чистые души столкнутся с миром страстей…