Всю ночь никто глаз не сомкнул. Как могли, палубу очистили, навели порядок. Ждем утра. Что-то будет? И надо сказать, что своих мы потеряли. Но слышно было, что бой идет: грохот разносился по морю, полыхали зарницы от выстрелов, а то все небо освещалось красным светом, и гул доносился, будто гром по весне.
Ночью обошел наш командир весь корабль, побывал и в госпитале, во все вникал и говорил, что предстоит еще смертельный бой с врагом и он надеется, что никто не уронит чести русского моряка. И хотя по его словам понимали мы, что готовит он нас к смерти, а не было страха. Сумел он своим видом, словами, голосом своим внушить, что такая нам судьба и такой наш долг перед Россией. Помню, он сказал: «Погибший с честью — не побежден, его пример наполнит мужеством сердца живых!» Мудреные слова, а запомнились, потому что смысл попятный. Так что он подготовил команду и офицеров к бою. Потому как сдаваться полагал делом низким и для русского моряка невозможным.
Дело же поворачивалось совсем плохо. Оказывается, японский адмирал Того со всеми своими броненосцами уже поджидал адмирала Небогатова с остатками кораблей на их пути во Владивосток, и нас в том числе. Ночью бой вели его миноносцы, а главные силы ушли вперед, ход-то у них был больше нашего, вот он и выбрал нужное расположение сил. А когда Небогатов подошел, то его окружили со всех сторон, и Небогатов поднял сигнал, что приказывает всем сдаться, и спустил флаг на своем флагмане «Николае I», за ним поспускали флаги броненосцы «Орел», «Синявин», «Апраксин». Только крейсер «Изумруд», разобрав сигнал адмирала о сдаче, пошел полным ходом на прорыв, и ему удалось уйти, так как ход у него был подходящий, не все суда у нас были тихоходные, а малую скорость держали из-за старых броненосцев. Но я малость вперед забегаю. Все это потом выяснилось. Пока мы шли заданным курсом и о планах Небогатова не знали, был у нашего командира свой план. Утром мы очутились в полном одиночестве, вся эскадра, что уцелела, ушла вперед, а наш «Ушаков» остался один-одинешенек. И никакой надежды не осталось догнать своих. Приходилось самим решать, как действовать дальше. И тогда командир созвал всех офицеров на военный совет в рубку под мостиком. На этом совете все, как один, решили выполнить последний приказ адмирала — идти во Владивосток и по возможности избегать встречи с неприятелем. Хотя все понимали, как это трудно: дымы на горизонте говорили сами за себя. Все же, что можно было для сокрытия себя, командир сделал: приказал срубить стеньги, не дымить по возможности и уходить в сторону от появившегося в море дыма. И взяли мы курс на японские берега, чтобы возле них пройти к себе; возле Японии, думалось, меньше военных судов, они были собраны у Цусимы.
Ходу больше восьми узлов мы дать не могли из-за пробоины в носовом отсеке. Еще до полудня, во время похорон убитых во вчерашнем бою, показался дымок по корме. Сыграли боевую тревогу. Покойников опустили за борт без отпевания, даже не обернув в парусину.
Догонял нас японский крейсер. С нашей скоростью уйти от него нельзя было, и командир приказал повернуть навстречу. Как только крейсер подошел на выстрел, открыли огонь. Как дали залп из десятидюймовой башни, то японец развернулся и дал тягу. После этого всем стало понятно, что проскочить незаметно нам не удастся. Все же надежда оставалась.
Зосима Гусятников сказал назидательно:
— Может, потому многие и живы остались, что надежду не теряли. Потерял надежду — все, полный отбой человеку.
— Так-то оно так, да и с надеждой не мало лежат на дне, под нами. Все же кому что написано на роду… Во время обеда довелось мне проходить мимо кают-компании, обед носил раненному офицеру, у него вестового убило, вот я понес ему обед и слышу голос старшего офицера Александра Александровича Мусатова, веселый был, неунывающий человек. Выпьем, говорит, друзья, может, последнюю в жизни! А сам хохочет. Сбылись его слова для многих, кто с ним чокался.
После обеда опять показались дымы, вон там, — баталер махнул рукой на юго-запад. — Все небо заволокло. Показались два броненосных крейсер. Вначале мы подумали, что это наши, и матросы закричали «ура». Да ошиблись. Наш командир смотрел с мостика на японские крейсера в бинокль совсем спокойно, будто и не война, а так, идем в обыкновенном рейсе. На мачте переднего крейсера поднялся большой сигнал. И надо сказать, что перед подходом крейсеров командир приказал, чтобы у всех людей были приготовлены спасательные средства. Матросы расшнуровали койки и взяли пробковые матрацы.
Подошли крейсера кабельтовых на пятьдесят, и на персом появился сигнал: «Предлагаю вам сдать корабль…» — сигнальщик Пахом, Данилин это потом уже сказывал.
Старший штурман лейтенант Максимов доложил командиру о сигнале с крейсера. Как только услышал командир, что предлагают сдаться, махнул рукой и говорит: «Дальше разбирать не надо, открыть огонь!»
А крейсера все подходили и подходили, думали, спустим флаг, а наши артиллеристы с первого залпа накрыли крейсер «Иокито». Снаряд попал в борт крейсера, впереди кормового левого трапа, и разорвался внутри.
Живехонько японцы убрали сигнал и пустились наутек.
— Вот это да! — прошептал Лешка Головин.
— Погоди, Леня! Дело худо кончилось. Крейсера только отступили на безопасное расстояние, и, хотя мы повредили «Иокиту», он остался на плаву, снаряд попал много выше ватерлинии, побил десятка три команды, и все. Стрелять он мог и ход не потерял. Капитан Миклухо-Маклай пошел вдогонку, да где там с нашим восьмиузловым ходом. Японцы отошли на свою дистанцию в 70 кабельтовых и открыли огонь. Мы же могли стрелять только на 63 кабельтовых. Вот тут и повоюй. Наши снаряды далеко не долетали. Японцы скоро пристрелялись, и начались у них попадания, как на учениях, потому риску самим никакого. Начался пожар в батарейной палубе, загорелись беседки с патронами и стали рваться. Ад, одним словом. Получили несколько подводных пробоин.
Так прошло полчаса. Все видели, что дело копченное, и лучше всех это видел командир наш Владимир Николаевич Миклухо-Маклай и приказал корабль затопить, а всем спасаться кто как может, потому все шлюпки или сгорели, или разбиты в щепки. Стармеху командир приказал открыть кингстоны. Старший офицер обежал все низы, чтобы никого не осталось, снял часового у денежного сундука. Минный офицер лейтенант Жданов отказался спасаться и спустился к себе в каюту. Говорили, что он поклялся не сдаваться в плен.
Мы, санитары, старались спасти раненых. Привязывали к койкам и бросали за борт. По правде говоря, мысль такая у меня была, что останусь с «Ушаковым», как и другие, кто свой долг выполнял. Особенно запомнился мне боцманмат Прокопович, стоявший часовым у андреевского флага. Несколько раз сбивало флаг осколками, а он поднимал новый. В затишье от стрельбы старший офицер кричал ему в мегафон, что он может уйти с поста, не дожидаясь караульного начальника или разводящего, но тот, видно, оглох от выстрелов и разрывов снарядов и не ушел с поста, и флаг на «Ушакове» так и остался. Прокоповича убило прямым попаданием.
Все пушки вышли из строя, кроме одной 120-миллиметровой, из нее-то и крыли комендоры до последнего мига для поддержания духу. Между тем крейсера подошли чуть не вплотную и били по тонущему. Били с расчетом, больше по палубе. А из нашей последней пушки и стрелять уже нельзя — крен большой, и оставаться уже больше нельзя на корабле, вот-вот потонет, потому кингстоны открыты и в пробоины вода идет. И вот тут, братцы, поверите или нет, произошел такой случай. — Лука Лукич улыбнулся и провел тыльной стороной ладони по усам. — Выпить пришлось на прощание с «Ушаковым». И будто момент неподходящий, считанные, можно сказать, минуты остались, а вот надо же такому делу.
— Выпить всегда не плохо, — сказал кто-то в задних рядах.
— Но здесь тонем! Стрельба! Был я возле башни. На спардеке снаряд разорвался. Я за башню. Опять разрыв по ту сторону башни. Дым, в глазах помутилось, и не помню, как я в башне очутился. В воду-то прыгать не хотелось, с концом, казалось, дело, если в воде очутишься. В башне сразу пришел в себя и слышу, говорит артиллерийский офицер, командир башни Гезехус: «Потонем, черти, с вашим коньяком». А комендор ему: «Никак нет, разрешите прикончить?» — И забулькало в кружки. Меня заметили и тоже поднесли. Народ-то был на удивление!
