Свищ ухмыльнулся и, закрыв глаз, погрузился в дремоту.

Зуйков сказал:

— В прежнее время, говорят, таких обормотов под килем протягивали. Привяжут к концу, заведут с носа, протянут — и будто помогало.

Свищ открыл глаз:

— Да?

— Сам не видал, Петрович сказывал.

— Учтем. Может, когда кое-кого и протянем…

Из своей каюты поднялся на палубу отец Исидор. У него кудлатая голова, рыжеватая окладистая бородка, он широкогруд, кряжист, крепко стоит на толстых ногах.

— Батя, давай сюда! — кричат матросы. — Подсоби, отец!

Матросы бросопят рею.

Отец Исидор сбрасывает подрясник и в исподнем, похожий на подгулявшего мужика., пропившего одежонку, берется за канат и тянет изо всех сил, будто один хочет повернуть грот-рей под нужным углом к ветру.

— Шли бы вы лучше, отец, в матросы, — сказал Зуйков, когда снасти закрепили. — Мужик вы во какой, загребным вас посадить — вальки бы ломали.

— Сила во мне, робята, есть. Что говорить. В деревне вырос, что пахать, что косить — помогал отцу. Поп он у меня был многодетный. И мне попом нарек быть, да только вышел я не сухопутным попом, а морским. Дано мне, грешному, поручение направлять по путям господним пьяниц записных да матершинников отъявленных. Не ропщу я, ибо сам грешен. Судьба, видно, такая. Каждому она дана — судьба… А работу люблю, тоскую по ней. Слышите, еще команда! За какую веревку теперь тянуть?

Матросы дружно засмеялись. Стива Бобрин, которому после «амнистии» капитан вновь поручил заведовать грот-мачтой, покусывал губы.

Зуйков стал поучать отца Исидора:

— Веревок у нас нету, батя. Все это снасти да фалы, тросы да брасы, ванты, горденя, галсы да леера, а вам все веревка! Чему же вас в семинарии учили? Сидите, батя, команда не нам, это приказ лиселя убрать.

Отец Исидор засмеялся вместе со всеми:

— И правда, сын мой, на море пустили, а никакой морской науки не дали вкусить, думали, что я одни души ваши буду спасать. Ну я как могу стараюсь, да вы вместо церкви как на берег, так в кабак да к девкам…

Отец Исидор и матросы прислушались: доносилось тихое торжественное пение. Поли на камбузе: старший кок Мироненко, младшие Куциба и Коваль. Слова было трудно разобрать: что-то о вечной любви казака к Галине или Оксане, о Днепре пли чарующих ночах где-нибудь на Полтавщине.

Мотив песни брал на душу. На всем клипере стало необыкновенно тихо. Замолкли голоса, только снасти под ветром гудели, аккомпанируя певцам, да журчала волна за бортом.

Изменился ветер, «Орион» сильно накренился на левый борт и все так же бежал к югу. На лаге накручивались пройденные мили.

Часто, тревожно затрезвонила рында. Боцманы вторят ей в свои серебряные дудки: «Боевая тревога». Матросы с винтовками становятся вдоль бортов, выкатывают на палубы пулеметы, орудийный расчет снимает брезентовые чехлы с пушек на баке и корме. Скоро звучит всем отбой, кроме артиллеристов. Артиллерийский офицер проводит стрельбы.

Выпущены два снаряда. Всплески у горизонта показали разрывы. Матросы довольны: все-таки своя артиллерия. Если покажется немецкая подводная лодка, то можно постоять за себя. После стрельб орудийный расчет стал чистить орудие.

Артиллерийский офицер торопливой походкой, слегка сутулясь, прошел через весь корабль на ют, там в каюте старшего механика игорный клуб. Скоро туда направился и отец Исидор, тоже любитель перекинуться в картишки «по маленькой».

На палубе показался барон фон Гиллер в сопровождении матроса-конвоира — вестового Стивы Бобрина — невзрачного с виду матроса, небольшого роста, с испуганным выражением лица. Человек он крайне молчаливый и необыкновенно любопытный.

Барон смотрел «сквозь всех», будто он один на палубе.

Подошел к фальшборту и минут пять стоял, вперив взор в горизонт, затем начал ходить возле камбуза, заложив руки за спину, подчеркнуто показывая, в какое положение он поставлен, что он заключенный, и хоть не чувствует за собой никакой вины, но подчиняется, как дисциплинированный офицер.

Барон фон Гиллер снова воспрянул духом. Он хорошо знает, что теперь находится в полной безопасности, и уверен, что еще представится случай или бежать, или захватить корабль. Вчера Стива Бобрин сказал, что радист докладывал командиру, что слышал позывные рейдера. По всей вероятности, командир крейсера получил приказание уйти в тропики, и он также избегает «проторенных» морских дорог.

Барон досадовал, что, слишком уверенный в скорой встрече с «Хервегом», не сообщил командиру крейсера о цели плавания «Ориона».

В дни неудач, когда нервы у обоих были напряжены до предела, оп совсем было поссорился с артиллерийским офицером. Теперь, с большим тактом играя на слабостях самолюбивого офицера, он восстанавливал отношения, уверял при каждом удобном случае, что у них общие враги и одна цель, что командир не считается с убеждениями людей, верных присяге, и что Новиков, по существу, такой же пленник, как и он, барон фон Гиллер, и поэтому они должны держаться «плечом к плечу». Артиллерийский офицер поджимал тонкие губы, усмехался, и, хотя не верил в дружеские чувства барона, все же ему было — приятно, что нашелся человек, который понимает его намерения и дает им верную оценку. В конце концов он стал ему необходим и как умный собеседник и как собутыльник, хотя капитан-цурзее пил «деликатно» и читал рацеи о вреде алкоголя.

Прошел лейтенант Фелимор, первым, как положено по чину, приветствовал пленного капитана. Барон фон Гиллер церемонно ответил на приветствие и сделал замечание по поводу отличной погоды. Фелимор чем-то, наверное молодостью и резкостью суждений, напоминал несчастного Лемана и потому был до крайности неприятен барону. И все же барон расточал ему самые лучезарные улыбки и всегда, как и Новикову, подчеркивал сходность их судеб, намекая на необходимость держаться вместе. Фелимор делал вид, что не понимает намеков.

Возле пленного изнывал от тоски вестовой, жадно ловя разговоры матросов. Больше всего он любил, сидя в стороне на баке и покуривая махорку, слушать бойких на язык товарищей, и особенно радиста, когда тот сообщал «телеграммы». А сейчас он весь день, как привязанный, ходит за немцем, хорошо хоть ночью подменяют: часового ставят.

— Ну как твой младенец, ножку не занозил? — окликнул Зуйков.

Матросы покатываются от смеха.

— Как ты теперь нянька, то холь его и ласкай да грудью корми.

Вестовой махнул рукой и стал делать знаки барону: пора уходить, скоро обед, и вообще неподходящее место они выбрали для прогулки.

Барон фон Гиллер, сохраняя невозмутимую холодность в лице, медленно пошел к трапу, за ним засеменил вестовой, болезненно морщась при каждом новом взрыве смеха.

Кок Мироненко пронес на мостик пробу. Он в белоснежном фартуке и таком же колпаке, надеваемом только для этих торжественных минут. Его полное лицо с отвислыми усами лоснилось от пота, он выступал осторожно, чтобы, боже упаси, не расплескать борщ. Кок благополучно ступил на мостик, не пролив на палубу ни одной капли. Навстречу ему поднялся командир, подошел и старший офицер. Кок протянул деревянные ложки. Оба зачерпнули янтарного борща, отхлебнули и, посмотрев друг на друга, сказали одновременно: «Мда». Затем зачерпнули еще по одной ложке. Попробовали и разварной пшенной каши.

— Очень вкусно! — одобрил командир. — Можно подавать.

Круглый лик Мироненко залился счастливым румянцем.

— Спасибочки, — говорит он певучим баритоном, будто не он сварил вкусные щи, а командир.

Кок ушел.

— Отличный человек, — сказал командир. — Лирик по натуре. Какой голос!

— Мог бы петь в опере, как Шаляпин.

— Вот видите? А кто Шаляпин? Кто Горький?

Оба задумались. История Рима лежит на палубе у ног командира. Воин Андреевич смотрит на ровный след клипера, теряющийся в волнах. Погода стоит прекрасная, как всегда в этих широтах, ветер гонит корабль к экватору.

За видимым спокойствием и даже беспечностью командир скрывает глубокую тревогу. Англичане высадились в Мурманске. Японцы готовятся оккупировать, Сибирь, немцы захватили Украину. Что будет с Россией, пока он, обойдя землю, придет во Владивосток?