Она вдруг перестала плакать, села на кровати, протянув ко мне руки:

– О, Боже мой, Камилла! Что я тебе сделала? Что я такое сказала? Конечно, он не стал бы меня убивать. У меня просто истерика. Я сама не знаю, что говорю. Позови доктора Уоллеса. Позови его ко мне.

Я позвонила доктору, и он сказал, что придет чуть позже.

А мне хотелось спросить у мамы: «Обозначает ли все, что ты наговорила, что ты теперь любишь Жака и не любишь папу?» И еще мне хотелось спросить: «Как тебе может быть люб этот ужасный слизняк?»

Но я только накрыла ее одеялом и вышла из комнаты, тихонько притворив за собой дверь.

Я пошла к себе и сделала уроки.

Еще никогда я не справлялась с уроками так быстро. Потом я пошла на кухню и сказала новой кухарке, что я приглашена на обед, и извинилась, что не предупредила ее заранее. Вообще-то мне не разрешают уходить из дома одной по вечерам, и Картер это знает, но она мне ничего не сказала.

Я спустилась вниз и вышла на улицу. Я не знала, вернулась ли Луиза из кино. Но я решила, что дойду до Девятой стрит и посмотрю. В крайнем случае, я сама схожу в кино, а потом вернусь к Луизе.

Кто-то был дома, потому что, как только я позвонила снизу, замок тут же щелкнул. Я толкнула дверь и стала подниматься по покрытой ковровой дорожкой лестнице. Сверху доносился яростный лай Мониного английского бульдога по имени Оскар Уайльд. Когда я повернула к последнему пролету лестницы, Мона вышла на площадку и перегнулась через перила:

– Кто там?

Оскар просунул голову между балясин и зарычал. Оскар всегда делает вид, что готов тебя съесть, хотя в действительности ему хочется, чтобы ты почесал ему за ушком.

– Это Камилла Дикинсон, миссис Роуэн, – сказала я. – Луиза дома?

Мона маленького роста, у нее рыжие волосы, очень коротко стриженные. Она носит очки в толстой черной оправе и строгие черные костюмы, и мне при ней всегда как-то неловко. Когда я бываю у Луизы, то всегда радуюсь, когда ее нет дома, потому что чувствую, что для нее Луизины друзья только лишнее беспокойство и морока.

– Нет, Луизы нет, – отозвалась она. – А чего ты не позвонила, прежде чем идти в такую даль?

– Мне все равно нужно было в эти края, – зачем-то соврала я. – Передайте Луизе, я зайду попозже.

Но теперь Оскар стал требовать, чтобы я с ним повидалась, еще более громким голосом.

– Пошел домой, Оскар! – крикнула Мона.

Она схватила его за ошейник, отшвырнула в глубь квартиры и захлопнула дверь.

Ничего не поделаешь, придется идти в кино. Но мне этого страх как не хотелось, потому что я еще ни разу в жизни не ходила в кино одна. Я повернулась и стала спускаться вниз, как вдруг дверь у Роуэнов открылась и высунулась голова Фрэнка.

– Эй, Камилла Дикинсон, это ты? – крикнул он и поскакал вниз по лестнице мне вдогонку.

– О, привет, – сказала я. – Я думала, ты пошел в кино с Луизой.

Фрэнк тоже вызывал у меня некоторое чувство дискомфорта, не так, как Мона, по-другому. Может, просто оттого, что он был мальчиком, а я особенно-то с мальчиками не общалась, кроме тех, с которыми приходилось стоять в паре в танцевальной школе. Но они мне совсем не нравились.

– Да мне надоело, и я ушел пораньше. Ты сейчас куда?

– Не знаю. Думаю просто прогуляться, – сказала я, слегка запнувшись, потому что вспомнила о маме, лежащей в постели, уставшей от слез, в ожидании прихода папы и доктора Уоллеса. Я подумала, не лучше ли мне вернуться домой. Но потом решила, что, может быть, и к лучшему, если папа придет домой и побудет с мамой наедине.

– Почему бы и мне не пройтись с тобой? – спросил Фрэнк.

– А тебе хочется?

– Да. Я хотел бы хоть разок побыть с тобой без Луизы.

Когда мы вышли из дома, разом загорелись все уличные фонари, и ранняя зимняя ночь как бы угнездилась между домами.

– Куда пойдем? – поинтересовался Фрэнк.

– Мне все равно, куда хочешь, – ответила я.

Я чувствовала себя очень взрослой, шагая рядом с Фрэнком, точно была студенткой Нью-Йоркского университета, пришедшей на свидание. Мы прошли под аркой парка Вашингтон-сквер. Парк стремительно пустел. Несколько оставшихся еще мамочек сворачивали свое вязанье или захлопывали книжки и, вставая со скамеек, покатили коляски с детишками к выходу. Стайка мальчишек все еще лупила мячом по каменной стенке и выкрикивала что-то резкими, ломающимися голосами.

– Знаешь, Кэм, Луиза тебя монополизирует, – сказал Фрэнк. – Ты бы ей этого не разрешала.

– Ничего она не монополизирует, – рассердилась я.

Фрэнк поднял с земли палку и швырнул ее на газон.

– Зря мы не взяли с собой Оскара, – сказал он. – Если мы с Луизой не выведем его, так и никто не выведет. Конечно, она тебя монополизирует, – продолжал он. – И ты делаешь все, как она скажет, такая покорная, как Оскар, после того, как сжевал Биллов ботинок. И самое смешное – я готов в этом поручиться, что ты гораздо умнее Луизы. Послушай, Камилла Дикинсон, а ты веришь в Бога?

Фрэнк очень похож на Луизу. Волосы у него такие же рыжие, только чуть потемнее, а глаза такие же голубые и длинные руки. Его запястья всегда вылезают из рукавов свитера, отчего он кажется моложе своих лет. А теперь я поняла, что он и говорит, как Луиза. Потому что Луиза задает этот вопрос всякому, с кем познакомится и кто представляет для нее какой-то интерес. Она задает этот вопрос, с одной стороны, потому, что он ошарашивает, а с другой стороны, потому, что она в Бога не верит и ей интересно знать, что по этому поводу думают другие. Может быть, она считает, что если обнаружится много верующих людей, то она и сама в конце концов уверует.

На эту тему у нас бывают настоящие сражения – я имею в виду не легкую ссору, потому что легкая ссора нужна Луизе по крайней мере раз в сутки. Но на эту тему она говорит мне с презрением:

– Ты настоящая дура, что веришь в Бога. А я предпочитаю оставаться дурой, если только это делает меня дурой.

– Да! – ответила я Фрэнку с некоторым вызовом, точно защищаясь от занесенной над моей головой плети.

– Прекрасно, – отозвался Фрэнк. – Просто прекрасно. Как ни странно, я тоже верю.

– О!

– Может быть, – продолжал Фрэнк, – это просто реакция на неверие Моны и Луизы. – Во всяком случае, я не уверен, что Бог, в которого я верю, тот же самый, в которого веришь ты. Расскажи мне, в какого Бога ты веруешь.

Мы бродили по парку, и я долго не отвечала, потому что никак не могла найти подходящих слов.

– Ну, – сказала я наконец, – я не думаю, чтобы Бог был виноват в том, что люди поступают плохо. И не думаю, что Он решает за них, когда они совершают хорошие поступки. Но я думаю. Он дает им возможность стать чище и лучше, чем они есть. Если они, конечно, этого захотят. Бог за них ничего не сделает.

И пока я все это произносила, я думала про себя: «Но зачем же Бог сделал так, что Жак появился в нашем доме?»

– Мне нравится то, что ты говоришь, Камилла. Мне бы иногда хотелось побеседовать с тобой – если, конечно, Луиза позволит оторвать тебя от нее.

Меня снова разозлило, что он так говорит о нас с Луизой.

– Я сама решаю, с кем мне общаться, – сердито отрезала я.

– Ну, так ты согласна, Кэм? – спросил Фрэнк. – На свете так мало людей, с кем можно было бы поговорить. Ну, я имею в виду, об этом. Девчонки твоего возраста… знаешь, у них на уме одни только поцелуи. А если с девчонкой можно поговорить, то она, ну, понимаешь… такая, что поглядеть не на что. А с тобой можно говорить, даже о Боге, и ты при этом такая красивая.

Когда Фрэнк это сказал, во мне внутри точно разлилось что-то теплое, меня точно всю пронизали радостные солнечные лучики. И вся моя печаль касательно мамы, папы и Жака отступила куда-то в дальние уголки моего сознания. Совершенно независимо от меня улыбка выползла на мое лицо.

Но тут Фрэнк сказал:

– А Луиза – уродина, да ведь?

– Ничего подобного! – разъярилась я. – Она самая красивая из всех, кого я знаю!

Мне захотелось побежать туда, где Луиза сидела в одиночестве и смотрела свое дурацкое кино, и обнять ее, и защитить от этих слов ее братца.