Не менее убедительны и «особые» условия, в которых идет «Гроза». О них свидетельствует уже сам автор пьесы, Островский.

«Возмутительная небрежность, с какой поставлена „Гроза“, производит ропот в публике. Стрепетова обставляется артистами, которые ей только мешают… актер, играющий Тихона, — роль, которую с таким блеском и с такой правдой исполняли в Петербурге Мартынов, а в Москве — С. Васильев, — играет „на вызов“, позволяет себе непростительные кривлянья… Это уже не просто нарушение дисциплины, а много хуже: это нелепое глумление над автором, над классической пьесой, над достоинством сцены…»

И можно было бы с полным правом добавить: глумление над трагической актрисой, исполняющей главную роль.

Не это ли глумление имеет в виду исходящий ядом газетчик, когда говорит так таинственно, будто знает что-то, чего еще не знают простые смертные, о ловком контракте, особых условиях и избранном репертуаре с «обеспечением»?

В одной из статей так прямо и сказано:

«…у г-жи Стрепетовой есть способности завладеть облюбованной ролью настойчиво, держать над ней сто корректур… и достигать, что на нее можно смотреть не без удовольствия… Не видишь полной роли, характерных черт, но не можешь не чувствовать, что… с ней справлялись трудолюбиво… Если трудолюбие и „избранный“ репертуар с „обеспечением“ дать г-же Савиной, то, поверьте, можно было бы то же сказать г-же Стрепетовой, что сказал Незнакомец Саре Бернар, т. е. скатертью дорога!»

С прямого стравливанья двух актрис поборник интересов Савиной приходит к неприкрытой брани. Кончается пора намеков и подтекстов. Не проще ли воскликнуть помешавшей кому-то сопернице — «скатертью дорога!» И автор грубого пасквиля заключает свою мысль:

«Сие последнее не может и не должно обидеть г-жу Стрепетову!»

Но почему не может? Перед такой обидой не устояла бы не только эта актриса, но даже человек с кожей и нервами гиппопотама! И критик замечает в скобках: «…может быть, она (Стрепетова. — Р. Б.) отнесется к нашим словам с полным равнодушием, а может быть, так даже с презрением, — всякое бывает…»

Действительно бывает!

Но рецензент мог быть спокоен. К его циничным стрелам Стрепетова не отнеслась равнодушно. Пока газетчики оттачивали свои перья в злобных издевках, актриса билась в нервных припадках. Суворин писал Писареву, что «она страшно больна и не выживет долго — это несомненно…»

Травля была рассчитана верно. Болезненная ранимость актрисы была учтена.

Учитывалось и ее одиночество.

До чего же она была одинока!

Первые месяцы в Петербурге ушли на устройство дел.

Дел набегало много, и на них уходили энергия, время, заботы. Внезапные перемены, которые произошли в ее жизни, требовали срочных решений. Начались напряженные поиски выхода. Промелькнули в преддверии важных событий спектакли. Были встречи с людьми и переговоры с дирекцией. Были ночи без сна и тревоги в кануны дебютов. И был наконец контракт. Настоящий. На плотной в разводах бумаге. С гербовой печатью на ее размашистой подписи. С галантным росчерком фамилии директора. С четко выведенным названием императорского театра.

О Писареве она старалась не думать.

Но не думать она не могла. Стоило вспомнить о том, что произошло, и ее обжигало болью. Бесповоротность принятого решения не облегчала. Не облегчала и суета, повышенная активность, не оставляющая и ночью странная взбудораженность. Бывали дни, когда Стрепетова не позволяла произносить имя Писарева.

Иногда потребность о нем говорить и жаловаться становилась неудержимой.

Чем больше она страдала, тем меньше шла на уступки.

От Писарева она скрывала свой адрес. Его письма возвращались в Москву нераспечатанными. На конверте, отправленном в адрес Сазоновых, стоит штемпель почтового отделения. Там сказано, что в доме по Фонтанке, 19 «П. А. Стрепетова не известна и по книгам не значится».

Сочувственное письмо лучшего друга Писарева, Андреева-Бурлака, в котором тот возмущается поступком Писарева, но старается смягчить непреклонность решения его жены, Стрепетова оставляет без ответа. Ее уязвленность так велика, что на этот раз она пересиливает даже любовь. Отступлений и без того было достаточно. Последняя линия обороны рухнула навзничь.

Писарев еще пытается что-то наладить. Он пишет:

«Я заслужил все и был готов ко всему, но, несмотря на это, твой внезапный отъезд ошеломил меня…»

Писарев надеется, что ярость жены пройдет. Он знает неистовство и отходчивость ее резких порывов. Но внезапность не исключает категоричности. Переезд Стрепетовой окончателен и пересмотру не подлежит. То, что случилось, — не ссора, не разрыв даже, а полный переворот. Теперь Петербург должен стать не пристанищем в бегстве, а единственным, навсегда, местом жительства. А жить, между прочим, тоже где-нибудь надо.

В гостинице с сыном неловко. У приютивших друзей, Сазоновых, слишком для них хлопотно. И вообще пора заводить дом, не на неделю, не на год, — насовсем. И она снимает первое, что подвернулось.

Почему Стрепетова не поселилась на Невском, на Фонтанке, в прилегающих к Александринке переулках? Ведь именно там снимали квартиры почти все артисты драматической труппы. Даже те, кто был неизмеримо беднее Стрепетовой.

Не предложили? Не нашлось быстро свободной? Или, самое вероятное, никого не хотелось просить?

В угарной спешке тех дней Стрепетова не выбирала. Почти не глядя, она согласилась на то, что попалось без поисков. Сюда же поручила доставить наспех приобретенную мебель и переехала.

В этот дом на углу Лиговки и Кузнечного переулка мог бы вселить своего Рогожина сам Достоевский.

Кому пришел в голову этот нелепый проект трехэтажного здания, с приплюснутым к самому тротуару низом и абсолютно голыми, насевшими на него двумя верхними этажами?

Дом стоял не в притык, выпирая вперед острым краем. На углу, посредине повис неуклюжий балкончик. Единственный на всем фасаде. Он похож был на горб. И торчал на виду, откуда ни взглянешь.

И еще было странное: дом стоял без дверей. Сбоку, с Лиговки, пристроили ворота. Но их сделали на отшибе и по первому впечатлению входа не было вовсе. Первый этаж сдали лавочнику, и тот затянул окна тяжеленнейшими решетками.

Дом походил на сиротский приют. Или на тюрьму уездного города. Когда бывало особенно мрачно, Стрепетовой казалось, что серо-зеленое здание, унылый плоский фасад и горб на углу — чья-то злая насмешка.

Но деньги уплачены за год. Квартира не так уж плоха. (Сколько раз она жила в худших!) На переезд нужно было время и дополнительные заботы. А тут еще рядом стояла Знаменская церковь. И до Владимирского собора не дальше. Как раз на полдороге между театром и домом.

Но в театр пешком — все же далековато. Стрепетова легко уставала. Ей приходилось сберегать силы к спектаклю. Она любила забраться в театр заранее. Когда на сцене ставились декорации, а артистические уборные еще пустовали.

Она почти не гримировалась. Подкрашивала губы. Выводила четкую линию бровей. Наносила тонкий слой общего тона. Слегка подчеркивала растушовкой тени. Тени у глаз и без грима были глубокие, темные. Иногда они спускались чуть не до губ. Особенно если что-нибудь волновало.

В волнениях недостатка не было. Как писал в письме к Писареву Суворин, «Петербург солоно ей пришелся». Один случай оставил незаживающий след.

В тот вечер спектакль шел в Мариинском театре. Она условилась, что за ней приедет карета. Действительно, театральная карета остановилась у дома в Кузнечном за два часа до начала. Стрепетова была готова. Она вообще не любила, чтоб ее ждали.

Она спустилась сразу. И когда шла по лестнице, почувствовала, как все внутри становится невесомым. Она весь день жила предвкушением праздничного спектакля. Сидела у окна в своей комнате. Читала Толстого. Смотрела на легкий, светящийся снег. И чувствовала освобожденность. Ту самую, вслед за которой всегда приходил душевный подъем. И наполнение. Как будто в огромный и чистый до звона сосуд шла масса прозрачного воздуха.