Поводы для протеста в изобилии предоставляет сама действительность.

Когда рабски покорная самодержавию Российская Академия наук дважды отказывает в приеме великому ученому Сеченову и одновременно избирает почетным академиком прусского фельдмаршала Мольтке, молодежь восстает и против Академии, и против науки.

Когда под видом охраны цивилизации оберегается застарелая косность преподавания, студенты готовы отказаться и от благ цивилизации. Когда под флагом любви к родине поощряется предательство и тайное доносительство, молодежь готова усомниться даже в понятии родина.

Идеологи «хождения в народ» допускают только такую культуру, которую можно нести в народные массы.

Спертый воздух учебных аудиторий, страх преподавателей перед всем новым, яростные запреты всяческой критики существующих порядков угнетают настолько, что юноши из самых надежных, благополучнейших семей отрекаются от дома и от науки, которую считают реакционной, и разбредаются по просторам России в поисках своей, до конца не известной им правды.

Разочарование подкарауливает их с обеих сторон. Правительство назовет их подвижничество «духовным растлением народа». Но и народ отзовется настороженным, угрюмым неодобрением.

Народ, так много раз обманутый репрессиями, выступавшими под лозунгами благодетельных перемен, «не внемлет» носителям культуры. Не принимает и сторонится их. Недаром Вера Фигнер, работавшая фельдшерицей в деревне, горевала, что мужики ей не доверяют, а земское начальство считает виновницей любого недоразумения.

Порыв искреннего, но расплывчатого энтузиазма нередко гаснет от силы двойного отталкивания. Энергия, двигавшая подвигом, иссякает. Бесцельность принесенных жертв рождает безверие.

Но все это настигает после. Сознание расслаивается постепенно. А пока живет вера в необходимость служить народу, она находит в искусстве Стрепетовой не только опору, но и программу действий.

Пророческий дар актрисы действует неотразимо.

Ему подчиняются зрители и партнеры. Его завораживающая сила на каждом спектакле, все так же как в первый раз, действует и на Писарева. Актер и истинный ценитель талантов, он не то что ценит, он просто благоговеет перед недоступной ему душевной стихией. Но поклоняться пророчице и быть с ней рядом изо дня в день — совсем не одно и то же. И Писарев чувствует это, чем дальше, тем больше.

«Микеланджеловские фигуры страданий» в «Страшном суде» — бессмертны. Но жить в одном доме с одной из них, вероятно, все-таки утомительно. И Писарев все чаще испытывает потребность в остановке, в обыкновенном отдыхе, наконец, просто в уютном, налаженном кем-то быте. Как раз в том, чего, при всей своей любви, Стрепетова дать не могла.

Ее любовь была слишком требовательной. Умиротворенность была для нее возможна только как перерыв между бурями. Созерцательного покоя она никогда не знала и не могла дать другим. Она не понимала, как можно щадить свои силы, но и к близким бывала безжалостна. Ей трудно было смириться с тем, что дорогой ей человек думает о чем-то иначе, чем она. И она, искренне веря, что делает лучше, порой угнетала тех, кого любила, потому что не хотела понять, что есть и иная логика, а не только ее, для нее безусловная.

Когда она любила, не было пределов ее жертвенности. Она отдавала себя с королевской щедростью и не видела в этом доблести.

Самосжигание стало ее будничным состоянием, ее повседневной душевной нормой. Но ею она измеряла и отношение к себе. Мало кому удавалось выдержать эту меру.

Стрепетова не признавала страсти по выдаче. Она не умела делить себя и откладывать что-то впрок. Забираясь на самую кручу чувства одним дыханием, она того же хотела от своих спутников.

Писарев был самым надежным из всех, но не умел обходиться без передышек. Когда прошел первый угар, он ощутил усталость.

Он любил, был предан, умел бывать снисходительным. Но непрерывно жить на высоких нотах было ему не под силу. Иногда он хотел тишины, нормального распорядка, отдыха от страстей и сокрушительных ураганов.

Писарев еще не искал свободы, но уже иногда тяготился взваленной на себя ношей.

Их жизнь никак нельзя было назвать бесконфликтной.

Стрепетова не ставила никаких условий. Но она пренебрегала и всеми условностями. В том числе и теми, которые облегчают людям их взаимоотношения. Писарева порой коробила ее бестактная прямота, ее негибкость, ее манера выкладывать в лицо то, о чем воспитанные люди обычно умалчивают. Когда притупилась острота влюбленности, Писарев стал замечать недостатки. Тем более что их было немало и что они не умерялись светскостью или хотя бы вежливым обращением.

На первый взгляд, у Стрепетовой не было причин жаловаться. Писарев делал для нее неисчислимо много хорошего. В его порядочности она не могла сомневаться. Его отношение было безукоризненным. И самое главное: она любила его без памяти.

Но именно поэтому ее не могло не оскорблять то, что Писарев не пытался скрепить их союз формально. Что при всей гласности их связи, ей доставалась двусмысленная роль полужены-полулюбовницы. Из-за этого, стоило Писареву не прийти в назначенный срок, опоздать, как ее начинали терзать опасения.

В таких случаях она не старалась сдержать себя — вот уж чего она никогда не умела — и осыпала Писарева потоком упреков. Он отшучивался, отмалчивался, иногда взывал к чувству благоразумия. Но благоразумной она быть не умела, а чувство юмора в серьезных для нее вещах ей было незнакомо. Несмотря на любовь, которая для нее нисколько не остужалась и для него сохраняла значительность, что-то подтачивало их отношения. Трещину, которая в них образовалась, нельзя было не заметить. Терпение Писарева уже истощалось.

Его отъезд развел их как будто бы ненадолго.

Писарев уехал на летний сезон к Медведеву. Стрепетова, после короткой поездки в Нижний, вернулась в Москву. Но раскол уже наступил. Что-то порвалось, и восстановить прежнюю близость для обоих не просто. Писарев выжидает, проверяет себя, отходит от бурных сцен и метаний. Заодно он не прочь вдохнуть свежий воздух свободы.

Стрепетова старается обуздать себя. Она готова признать себя виноватой. Ей искренне хочется снять гнет своей нелегкой любви. Но она не умеет ни притвориться, ни обойти больные вопросы, ни скрыть свою тоску. Ни уловок, ни хитрости она допустить не может.

Большинство считает ее виновной в разрыве. Друзья Писарева, а других друзей у нее пока нет, видят источник зла только в нестерпимом нраве Стрепетовой. Всегда много спрашивая с себя и очень любя, она готова согласиться и счесть себя виноватой. Но удары, которые наносит спокойный и мягкий Писарев, слишком весомы.

Уцелевшие письма рисуют картину, далекую от идиллического благополучия. Иногда мерный увещевательный тон Писарева настораживает гораздо больше, чем нервный, прерывистый, торопливо-сумбурный поток беспорядочных мыслей Стрепетовой.

Ее письма, то жесткие и колючие, то трогательно нежные и откровенные до наивности, подсказаны далеко не одной ее не-покладистостью или повышенной возбудимостью. Даже человек гораздо более рассудительный и уравновешенный мог бы сорваться от резких колебаний, которым подвержена любовь Модеста Писарева.

13 июня 1875 года, очевидно, после какого-то перерыва, Стрепетова пишет письмо к Писареву.

«Вам, может быть, хочется знать, как мое здоровье теперь». И, не дождавшись вопроса, сама отвечает торопливо и как бы оправдываясь. «Очень хорошо. Я поправилась за эти два месяца. Я теперь похожа на астраханскую Стрепетову… Я даже порозовела и пополнела, может быть, просто вследствие лета, но так или иначе, а мне лучше! Плачу редко, что вам будет в особенности приятно».

Она словно извиняется за прежние слезы, за нервные приступы горести, которые не умела сдержать. И тут же ищет приличное объяснение своему предыдущему письму. Она боится показаться навязчивой. Ей хочется подчеркнуть дистанцию.

«Я не ждала от вас письма и, вовсе не желая сделать упрек, написала пять строк, прося дать ответ, получили ли вы мое письмо. Как неприятно было бы, если бы оно попало в чужие руки».