Бард откинулся на подушку, тяжело дыша. Над ним крутился вихрь золотистой пыли.

В хлеву помимо кровати была еще мебель: справа от Дота виднелся деревянный сундук, а на нем керосиновая лампа и Дом для Троих, запертый на крючок.

— Я знаю, что мать всегда уважала тебя, Бард. И восхищалась тобой.

— А я знаю, что это не так. С чего ей меня уважать? Я был сплошным недоразумением: с дурацкими женами, с мужчинами, ходившими в рабах, со всей своей «мудростью». Проповедовал чистоту, а сам жил, как принц. А Бонне ничего не проповедовала и жила в чистоте. В ней был стержень, позволявший ровно держать спину, и все мои могущество и величие не могли ее согнуть. Она была мне ежедневным уроком. Но многому ли я у нее научился?

Дом для Троих казался гораздо меньше, чем Дом для Многих; с другой стороны, здесь все с годами ужалось: и река, и женщины, и сам Бард. Дот аккуратно взял Дом и поднес к дверям, к свету. Да, несомненно, меньше. И много легче. Такой темный, потрепанный… Даже мудрые руки человека из Порт-о-Лорда не смогли бы его оживить. Дом как инструмент практически прекратил существование.

— Забирай, — прохрипел Бард. — Забирай чертову штуку! Все остальное забрал, и ее тоже…

— Она еще звучит?

— Не хуже, чем раньше. Давай же, освободи меня от гнета! Да и сам убирайся. Дай умереть с миром.

Дот покинул коровий хлев и пошел к деревне. Самед уже надул шарики: разноцветные яркие пятна прыгали и метались на невидимых нитях. Один шарик лопнул — раздался хлопок, и радостно взвизгнул детский голос. Дот шагал, прижимая пыльную гармонь к груди. Он знал, что прогнившие меха оставят на рубашке полосы бумажного тлена. В душе ныла тревога, рожденная болезненным дыханием Барда, а в животе урчало напряжение долгого дня.

Он поднялся в гору, к остаткам чайного шатра. Столы и скамьи были побиты погодой, но стояли крепко, и он сел в том углу, где остатки покрытия заслоняли его от деревни. Ветер был ровен и ласков, солнечный свет золотисто-желтый, тени вытянуты.

Гармонью, видимо, не пользовались давно. Дот откинул крючок и осторожно расправил мех, стараясь не повредить хрупкий картон и не отнять у инструмента последнее дыхание. Он несколько раз вхолостую сжал и растянул гармонь, не зная, сможет ли извлечь хоть одну ноту, прежде чем Дом для Троих развалится на куски.

Пока Дот колебался, из боковой дверки как ни в чем не бывало вышла Анне, по-прежнему расторопная, словно и годы не прошли: в руках у нее было веретено, а следом бежали три поросенка и выводок цыплят. Далеко отойти она не могла — чуть-чуть со двора, чуть-чуть по полю — и голос уже терялся на ветру.

Вызвать Роббре было труднее: пришлось искать необычные углы, совершать хитрые движения — но в конце концов Дот заставил его подать голос, и вот уже Роббре и Анне пели дуэтом, занимаясь каждый своим делом. На красном аккордеоне добиться такого звука было невозможно, сколько Дот ни пытался: слишком много было сока, слишком много гармонии — и слишком мало пыли и лет. Не хватало трещин и дефектов, дававших Дому для Троих жизнь.

Затем на одном из перепадов песни Роббре послышалось эхо высокого и необузданного голоса, весело кричавшего первое, что придет в голову. Дот несколько раз повторил пассаж, выманивая сорванца из-за отцовской спины.

Обрывок чайного шатра приподнялся, и показалась Бонне, умытая и одетая в белое. Она тихо присела на скамью, склонила голову и стала слушать. Теперь, пожив в большом мире и много чего повидав, Дот понимал, что движения матери исполнены силы и грации, а веснушчатое, благородной лепки лицо по-настоящему красиво.

— Давненько на этой штуке никто не играл, — заметила она в паузе, когда Дот потерял обоих взрослых и пытался их отыскать среди скрипа и шороха. Они выскочили разом, а с ними Вилджастрамаратан, визжащий во весь голос. Дот не смог удержать смеха, и Бонне тоже улыбнулась.

Дот играл, пока Бонне и Роббре не запели для него, как они пели для Барда в старые дни: ладно и осмысленно. Только Вилджастрамаратан жил своим умом: приходил и уходил, когда ему вздумается. Секунду или две его удавалось удержать, а потом…

— Не сладить с этим чертенком! — признался Дот матери.

Та подарила ему крошечную, почти невидимую улыбку и вышла из шатра. Когда за ней опустился обрывок ткани, Дот погасил музыку и сложил меха. В хлопающих на ветру тряпках и зудящих растяжках было больше нот, чем в этой ветхой гармони. Но в них не было музыки.

Застегнув Дом для Троих, Дот понес его к деревне. Тени, сделавшись бесконечно длинными, стелились по земле. Мимо прокатился обрывок фольги. Машина посверкивала рядом с хижинами, собирая последнее солнце в огненные капли. Самед приближался к ней неторопливо, словно хищник, а по пятам за ним бежала ребятня, торопясь вернуть кольца и браслеты. Самед через головы детей флиртовал с матерями: те смеялись, толкая друг друга плечами.

На заднем сиденье машины на фоне заката виднелся точеный профиль Бонне — отполированный долгой жизнью, прекрасный, как законченная скульптура. Она терпеливо ждала, пока Дот паковал и укладывал старую гармонь, прощался с Уинсам и наказывал детям не класть в рот подаренное Самедом розовое мыло. Она ждала, пока он стоял на границе безбрежной пустыни у свежего могильного холма, который ребятишки украсили кусочками фольги. Когда они с Самедом наконец сели в машину, она посмотрела на сына из глубин задумчивой улыбки и снова перевела взгляд вперед.

— Бонне, а как же ваши вещи? — спросил Самед. — Разные там кастрюли, всё такое… Одежда, например?

Она покосилась на него насмешливо и ничего не ответила.

— Самед, — сказал Дот. — Ты, конечно, мне друг… но бывает время, когда надо заткнуться и помолчать.

— Правда? А я думал, не бывает! — Самед рассмеялся, взял солнцезащитные очки из просунувшейся в окно детской ручонки и попытался ее поцеловать, прежде чем она отдернулась.

Дот хлопнул водителя по плечу:

— Пора ехать.

Деревянная невеста[6]

Надо мной нависла серьезная угроза. Впереди дорогу перекрывают лимузины, белые лошади, разносчики цветов и серебристо-белые тележки с подарками; в начале улицы толпятся невесты со своими семьями. Возбужденные матери кричат, отцы хихикают и потирают руки; иные пытаются пробиться вперед. Мы, невесты, застыли в позиции номер один, как столбы в наводнение. И вот незадача: в нескольких шагах от меня отец Габби начинает травить одну из своих липких баек. Сколько раз на уроках выдержки я прыскала со смеху, вспоминая его байки! Но сегодня, в такой день, этого нельзя допустить! Нужно отойти подальше, пока толпа не сгустилась окончательно.

Я поворачиваюсь, и люди расступаются, давая дорогу.

— Ишь ты! — восклицает отец Габби своим вечно удивленным голосом. — Да это же малютка Матти Уир!

Я группирую душу: вот сейчас он пустит шуточку, которая поразит меня в неожиданное место и вызовет фонтанчик смеха… Но он молчит, пока я благополучно удаляюсь на безопасное расстояние. Надо же: лишила речи отца Габби! Я гоню прочь эту приятную в общем-то мысль, чтобы ненароком не покраснеть. Потом, когда все закончится и я снова стану сама собой, обязательно расскажу об этом маме и Мигуше.

Ага — сверну сюда, в Ряды. Правда, после прошлогодней охоты на крыс здесь все перестроили, недолго и заблудиться. Но не могли же они вообще все изменить! А людей здесь поменьше: в бедных кварталах редкая семья может позволить себе отдать дочь в невесты.

Я собираю в горсть расшитую бисером белую юбку. Прошедший ночью дождь вымыл булыжник, и в каждой щербинке блестит маленькое солнышко. Я иду на цыпочках, огибая лужи и груды мусора.

Туфельки сделаны в расчете на один день — сегодняшний. Они специальным образом сложены из лакированной бумаги с блестками. Нам пришлось ехать аж на Перекресток, чтобы отыскать мастера, чьи туфельки держат форму без клея, как в старину, на одном только умении правильно сгибать бумагу, на знании девичьих ног и девичьей походки.