Таков был Калеб Дин, стоунграундский клерк в дни Вильгельма IV.[218] Ростом он не вышел, но обладал голосищем, который природа предназначала не иначе как для гиганта, но даже этот голос мерк перед достоинством его манер во время службы. Когда Калеб заводил псалом, все подпевали без малейшего стеснения, уверенные, что никто их не услышит; свое мизерное жалованье клерк принимал со снисходительной благодарностью, каковая не показалась бы недостаточной даже и в том случае, если бы речь шла о сумме вдвое большей.
И все же одним достоинством сыт не будешь, и Калеб, в дополнение к обязанностям клерка, охотно отправлял должность церковного сторожа, а также любую другую, лишь бы пополнить свой скромный доход. Он прибирал кладбище, следил за лампами, звонил в колокола, разучивал с хором несложные песнопения, крутил ручку механического органа и топил печи.
Именно с печами был связан его, как он выражался, «последний заход» в церковь по субботним вечерам. В те дни встречались суеверные люди (может, они и сейчас не совсем перевелись), которые ни за какие коврижки не переступили бы в полночь церковный порог, но Калеб так обвыкся в церкви, что и днем и ночью чувствовал себя там одинаково уютно. По субботам он возвращался домой поздно. Жене, упорно дожидавшейся его за вязаньем, частенько приходилось засиживаться за полночь, но и когда он наконец являлся, уложить его в постель удавалось далеко не сразу. Надобно сказать, вне службы Калеб был человек самый что ни есть компанейский, друзей имел целую толпу и где их искать вечером в субботу, знал не понаслышке.
Поход в церковь, чтобы растопить печи, являлся не начатом, а завершением вечера, и голос Калеба, распевавший в пути отнюдь не псалмы, а обрывки застольных мелодий, слышался обычно у церковных стен ближе к полуночи. Припозднившиеся путники, торопясь домой, завидовали бодрому настроению Калеба, но никак не его обязанностям. Даже приятели, направлявшиеся в одну с ним сторону, норовили проститься и свернуть задолго до кладбищенских ворот. Понаблюдав, как он исчезает во мраке среди могил, они вздрагивали и отправлялись восвояси.
Меж тем Калеб был всем доволен. Он знал на дороге каждый камень; благодаря длительной практике ему даже в новолуние удавалось с первой попытки вставить гигантский ключ в замок, а в ту ночь, которую мы собираемся описать (рассказ этот мистер Батчел слышал от одного старика, а тот — от самого Калеба), он проделал эту манипуляцию в самом веселом, безоблачном расположении духа.
Калеб всегда запирал за собой дверь. Однажды с ним сыграли шутку, болезненно задевшую его самолюбие, и хотя произошло это не в полночь, он с тех пор заботился, чтобы в церкви не было посторонних. Итак, в описываемую ночь Калеб привычно запер дверь и двинулся к печке. Свечи ему не требовалось. При открытой железной дверце печка давала достаточно света, чтобы разглядеть заранее припасенное топливо; подкинув его в огонь, Калеб затворил дверцу, и церковь вновь погрузилась во тьму. Что заставило его, выполнив свою работу, против обыкновения задержаться, он сказать не мог. Он знал, что жена, как обычно, не легла спать и ждет его возвращения и, опять же как обычно, ему предстоит выслушать все, что накипело у нее на душе. И тем не менее вместо того, чтобы направить стопы домой, он присел в уголке на ближайшую скамью. Наверное, устал — предполагал он впоследствии, однако воспоминания остались слишком расплывчатые.
Мрак был густой, но не кромешный. Калебу помнилось, что он видел очертания окон, и в ближайшем светились две-три звезды. Когда глаза привыкли к темноте, он различил скамьи, а вскоре, хотя и смутно, — всю внутренность церкви. В конце концов сделались видны даже книги на полке напротив. Тут глаза Калеба закрылись. По его словам, он ни на миг не поддался сну. Сиденье, однако, было покойное, под боком начинала пригревать печка, предшествующий вечер был долгим и веселым, — как тут не закрыть глаза.
Он утверждал, что просидел так не дольше секунды. Что-то — что именно, он не знал — заставило его тут же поднять веки. После кратковременного отдыха глаза его вроде бы стали лучше проницать тьму. Все окружающее предстало перед ним вполне отчетливо в каком-то сероватом свете. Впереди возвышалась большая, громоздкая кафедра. Калеб скользнул взглядом по четырем окнам, расположенным за нею, на северной стороне церкви. Снова посмотрел на звезды, которые виднелись в ближайшем, левом от него, окне. Перевел взгляд на дальний конец передней скамьи — полированное дерево слабо поблескивало. Проследил глянцевую полосу, которая тянулась до середины скамьи, где сменялась глубокой тенью, обратил внимание на свою скамью — и обнаружил поблизости соседа.
Калеб описал его в самых четких выражениях. По его словам, это был бледный, старомодно одетый мужчина, облик которого недвусмысленно говорил о том, что он имеет какое-то отношение к церкви. Рассуждая столь же четко, Калеб пришел к выводу, что поскольку посторонний не мог войти в церковь ни вместе с ним, ни после него, то он, следовательно, проник туда раньше. А так как церковь стояла запертой с двух часов дня, незнакомец, должно быть, провел тут уже немалое время.
Удивившись, Калеб обратился к незнакомцу:
— Как долго вы здесь находитесь?
— Шесть сотен лет, — незамедлительно отозвался тот.
— Поди ж ты! — вырвалось у Калеба.
— Куда пойти? — спросил незнакомец.
— Ну, если на то пошло, то наружу.
— Если бы я мог. — Незнакомец горестно вздохнул.
— А что вам мешает? Вот дверь, а вот ключ.
— Все так, — признал незнакомец.
— Конечно, — кивнул Калеб. — Вот и ступайте.
Тут он потянулся, чтобы ухватить незнакомца за рукав, — и что же? Рука Калеба прошла насквозь, и он отчетливо различил у себя на костяшках пальцев пуговицы чужака.
Ощутив ледяной холод, Калеб поспешно отдернул руку и принял прежнюю позу; он решительно не знал, что сказать. Незнакомец потихоньку захихикал, и Калебу стало досадно.
— Над чем вы смеетесь? — раздраженно буркнул он.
— Да так, пустяки, — отозвался собеседник.
— Да кто вы, наконец, такой?
— Я — церковное привидение.
Ни о чем подобном Калеб не имел ни малейшего понятия. Признаваться в своем невежестве не хотелось, но любопытство одержало верх над гордостью, и он попросил объяснить, о чем идет речь.
— В каждой церкви есть свое привидение, — промолвил незнакомец, — и я — привидение этой церкви.
— О?! — удивился Калеб. — Я состою при этом храме уже много лет, но никогда вас не видел.
— Это потому, — объяснил призрак, — что вы вечно ходите туда-сюда. А я эфемерный, очень эфемерный, малейшее колыхание воздуха — и не удержусь, развеюсь.
— Ну ладно, ваш час настал. И что вы собираетесь предпринять?
— Хочу выйти отсюда. Мне надоела эта церковь, сижу тут один как сыч уже шестьсот лет. Срок немалый.
— Немалый, это точно, — отозвался Калеб. — Но если вам хочется наружу, почему вы давно не вышли? В церкви три двери.
— В том-то и дело. Они удерживают меня внутри.
— Как так? Они ведь открыты.
— Открыты, закрыты ли — все едино.
— Тогда как насчет окон?
— Ничуть не лучше, — уверил призрак. — Они все стрельчатые.
У Калеба ум зашел за разум. Чтобы открытые двери и окна удерживали кого-то (если привидение — «кто-то», а не «что-то») внутри — это не укладывалось в голове. А ведь чем «кто-то» эфемерней, тем легче ему, по логике, просочиться, куда только вздумается. И еще: при чем тут стрельчатая форма окон?
Именно этот вопрос Калеб задал первым.
— Шесть веков тому назад, — объяснило привидение, — все арки были круглые, а когда появились эти стрельчатые, я их проклял. Терпеть не могу новомодные затеи.
— Они от этого не сильно пострадают, — заметил Калеб.
— Я сказал, никогда под них не ступлю.
— Им от этого хуже не будет, только вам.
— Так и получилось. — Призрак снова горестно вздохнул.
— Но что вам стоит передумать?
