Мне это виделось так: я приезжаю в Новый Орлеан, и у меня начинается новая жизнь. Я сбежала от всех, кого знала; мне ничего не хотелось — только покоя. Погрузиться в блаженное оцепенение и прийти в себя. Восстановиться после всего, пережитого за тридцать лет. Продлилось все это ровно месяц. А потом позвонил мой испанский нацист. Сказал, что скоро приедет в гости; что ему стало скучно в Лос-Анджелесе — но, скорее всего, я так думаю, он просто нарвался не на того человека и оказался по уши в говне со своей вечной ложью, в которой, в конце концов, сам запутался. Я — дура такая — сказала ему, приезжай. Через пару дней он заявился. И остался на три недели. К концу этого срока я уже была готова его убить. Кажется, у меня началась паранойя. Я почему-то решила, что он приехал убить меня.
Все эти безумные, замороченные фантазии: что он приехал за мной по приказу главы своей сатанинской церкви, который избрал меня в качестве ритуальной жертвы — приношения, достойного Князя Тьмы. Что может быть лучше, чем Царство Смерти, где электричество магии всегда освещает проходы в соседнее измерение.
Сперва меня очень влекло к этой испанской скотине. Из-за ошибочного впечатления, что после курса интенсивной терапии и последующей реабилитации, из забитого ребенка, обиженного на весь мир и готового мстить всем и вся, он превратился — каким-то чудом — в озорного чертенка, способного простить, забыть и забить. Хитрая бестия. Сумел даже меня одурачить.
Его веселость, его зажигательное возбуждение — игристое, блескучее, — все равно омрачалось приступами депрессии, вспышками гнева, затяжными периодами сумрачного настроения. Спасения от этого не было. Как не бывает спасения от весеннего ливня — можно только надеяться, что он скоро пройдет.
Дни проходили в горячечном сексуальном бреду. Его дешевые трюки вполне удавались; я и вправду поверила, что он — Князь Тьмы, которому он так хотел подражать. Хотя я должна была сообразить, что к чему. Мастер в искусстве обмана и махинаций. Неотразимый насильник. Внешне — красивый, как сто чертей. Но внутри — весь гнилой.
Вполне вероятно, что он все выдумывал. Все. Я даже не знала, сколько ему лет. Когда он рассказывал о себе, каждый раз это была совершенно другая история. У меня у самой была склонность сочинять всякие сказки — вешать лапшу на уши, — но мне всегда удавалось выдерживать свои байки в реалистичном ключе, подводя кульминацию ближе к факту, нежели к выдумке. А он уже не различал правду и вымысел. В конце концов, запутавшись в паутине своей собственной лжи, он принял оборонительную позицию, стал раздражительным, агрессивным. Очень скоро мне это надоело, и я его выгнала на хрен.
Но он продолжал меня доставать. Постоянно звонил — извинялся, просил прощения. А когда я отказалась снова впустить его в мою жизнь, у меня дома стали твориться странные вещи — электрические разряды носились по комнатам, отчего двери шкафов и буфетов сами собой открывались и закрывались, как припадочные. Весь дом наполнялся отрицательно заряженными частицами, создавая силовые поля, через которые не пройдешь. Надо было немедленно что-то делать.
Святая вода, соль, шалфей. Изображение мерзавца, который, как я себе это воображала, преследовал меня через многие жизни. Попытка снять с себя груз его проклятия, которое, по его представлениям, я должна была у него забрать.
Я закрутила роман с одним юным красавцем, буквально мальчишкой, что помогло мне прийти в себя. Как-то раз я взяла велик и поехала в парк — очередная попытка вырваться из длинных щупалец моего испанского нациста. Он по-прежнему мне звонил. По-прежнему доставал меня. Как одержимый. Это было ужасно. И вдруг мне навстречу — пленительное долговязое видение во всем черном. Просвистел мимо. Склонившись над рамой ржавого дребезжащего велосипеда. Руки и ноги торчат во все стороны. Соски затвердели мгновенно. Я рассеянно ущипнула себя за сосок. Хотелось позвать его, развернуться, броситься следом. Потом я долго себя ругала, что не послушалась своего инстинкта. Приехав домой, я сразу же побежала к соседу-гомику. Вся в расстроенных чувствах: вернулась с пустыми руками, упустила такую добычу… лакомый кусочек. Сосед выспросил все подробности. Где именно я его видела. Что у него за велик. Какие глаза: голубые или карие. Блондин, брюнет или шатен. Ботинки, туфли или кроссовки. Потом напустил на себя заговорщицкий вид и сообщил, что он может устроить свидание уже завтра вечером. Эдди живет всего в паре кварталов от нас. Сосед-гомик уже несколько месяцев безуспешно пытается у него отсосать. А теперь у него будет хотя бы возможность увидеть из первого ряда — то есть, как я понимаю, у окна моей спальни, — как я буду лишать Эдди девственности.
На следующее утро весь мой задний двор был заставлен изящными железными столиками и стульями, спертыми у богатых соседей и в окрестных кафе. К подарку прилагалась коротенькая записка: «украдено для твоего удовольствия… всегда в твоем распоряжении… Эдвард Рекс…». В жопу цветы. Эдди ухаживал оригинально — преподнес мне садовую мебель. И тем более ценно, что он все это украл.
Он пришел ровно в девять. Военные сапоги до колен, черная рубашка, красная повязка на рукаве, неистовая эрекция. Влажная мечта фетишистки. Культурный, воспитанный, развитой не по годам, самозваный Гитлер-Юрген. Семнадцать лет. Он прожил у меня полтора года, только изредка отлучаясь домой, чтобы забрать свои книги, одежду и пообщаться с двенадцатилетним братом.
Оказалось, что его тоже интересует тайная жизнь неодушевленных вещей. Постоянно таскал домой всякий ржавый хлам, завороженный процессами возрождения, разложения, регенерации. Мы шили маленькие мешочки для талисманов «на удачу» и наполняли их сильными травами, березовой корой, крылышками цикад, зубами, мелкими косточками. Белое ведьмовство, скомпонованное вокруг чистой юношеской интуиции. Во мне вновь пробудились вампирические наклонности — я опять стала пить кровь солнца (сына). ((прим.переводчика: в английском слова sun — солнце и son — сын произносятся одинаково.))
Это было божественно — когда рядом был человек, который в силу своей неопытности пока еще не замкнулся в порочном круге из любви, ярости, энтропии, выздоровления, любви, ярости, энтропии и т.д… в том самом круге, в котором вертелась и я сама и все, кого я знала.
Я ни в коем случае не развращала его цветущую юность. Мне просто хотелось, чтобы он научился, что не надо ни в чем себя сдерживать — что человек должен следовать своим природным склонностям. Я предоставила ему свободу — абсолютную свободу. Я поощряла его не стесняться своих желаний. Воплощать все фантазии и мечты. Я привязывала его к кровати, приковывала наручниками к решетке на окне спальни. Сажала на табурет, привязывала его ноги к ножкам. Руки стягивала за спиной, завязывала глаза. Уходила из дома на час, на два. Чтобы он окунулся в свои фантазии. Когда приходила, в комнате стоял мускусный запах его оргазма — еще теплый и влажный. Горячечное подростковое вожделение расходилось в пространстве, как рябь по воде. Я освобождала его от веревок. И тут же набрасывалась на него. Жадно, грубо. Заливала его всего. Снова и снова. Пока мы оба не падали в изнеможении. Падали и засыпали, как дети.
Но счастье — оно всегда недолговечно, когда тебя тянет на мелодраму. В течение нескольких месяцев я пребывала в блаженном оцепенении. А потом начался неизбежный зуд. Мы с Эдди были готовы расстаться. Я чувствовала, и он тоже чувствовал, что наши с ним отношения достигли своей высшей точки — дальше будет уже застой.
Мне предложили провести семинар в Институте Искусства Сан-Франциско. Краткий курс на один семестр. По предмету «Перформанс и видео». Так, как я это вижу. Вроде как оплаченный отпуск и возможность поэкспериментировать в контроле мозгов и массовом гипнозе. Разумеется, я согласилась. Хотя бы ради забавы. Снова, стало быть, еду на запад. Что может быть проще, чем взять двадцать студентов, отобрать у них все идеалистические леденцы на палочках, опровергнуть их представления о субсидиях на искусство и впрыснуть им дозу жестокой реальности. Тема моего семинара: смелость; как творить без бюджета; и важность автобиографических кровопусканий как новой формы искусства.
