Почему Самыр, обычно послушный, убежал от Чебахан? Или это она послала собаку вдогон хозяину? Что с Самыром, жив он, или душа покинула его сразу? На какой высоте переломилась ольха, сколько человеческих ростов снега под ним? Лавина, падая, толкала перед собой воздух, сжала его у корней ольхи, и, наверно, плотный снег обхватил воздух вроде пленки рыбьего пузыря и не дал ему рассеяться. Поэтому воздухом можно дышать, как пьют воду из кувшина, пока она не иссякнет. Когда воздух кончится, душа окончательно покинет тело Озермеса, оно промерзнет, затвердеет и будет лежать под буркой до той поры, пока солнце не растопит снег и он водой не утечет вниз, в ущелье.
* Вечерняя звезда — Сириус.
В один из дней в небе появится ворон, закаркает, сзывая стаю, и вороны, один за другим, сложив крылья, опустятся на бурку и примутся долбить ее клювами, а потом, когда на темном небе протянется Тропа всадника и загорятся Семь братьев звезд*, послышится заунывный вой шакала, и он, подтянув к впалому животу просунутый меж задними лапами короткий пушистый хвост, подберется к дырявой бурке и, дрожа от страха, примется доедать недоклеванное воронами. Оставшееся докончат черви. Очищенные от мяса и сухожилий и омытые дождями кости обрастут зеленым лишайником и будут лежать, пока не рассыпятся в прах и не смешаются с землей. Озермес представлял все это без страха и печали, ибо знал, что человек не умирает, он лишь перестает двигаться и, переселившись в кого то другого, продолжает жить такой же, только иной жизнью...
Чебахан дышала во сне так беззвучно, что Озермес прислушался и приложил руку к ее плоской от корсета груди. Вечером, когда они вошли в хачеш**, разделись в темноте и легли, он, боясь оцарапать кончиком кинжала кожу Чебахан, протиснул левую руку между ее телом и корсетом, и хорошо сделал, потому что кинжал, перерезав шнурки, воткнулся ему в ладонь. Стянув с Чебахан корсет, он слизнул с ладоникровь. — Порезался? — спросила она. — Незачем было предохранять меня, я никому не рассказала бы, как ты опозорился. — Она шутила, но голос ее дрожал. Он усмехнулся. — Другие девушки перерезали шнурки сами, заранее. — В окошко заглянула луна. Защищаясь от яркого белого света, Чебахан отвернулась к стене, но Озермес, потянув за плечо, повернул ее на спину. Она зажмурилась и пробормотала: — Не смотри на меня... — После этого она не издала ни звука и лежала как деревянная. Озермес отодвинулся и задумался. Когда он, сопровождая отца, странствовал по аулам, его дважды зазывали к себе вдовы. Они были вольны в своих поступках, и никто из шапсугов не мог осудить вдову, пожелавшую провести ночь с холостым джигитом. Первая, белокожая, округлая и мягкая, несколькими годами старше его, была нежна, чуть ли не по матерински ласкова. Отдыхая, она с благодарным вздохом шепнула: — Я рада, что стала твоею первой женщиной. — У Озермеса кровь прилила к голове от стыда. Она погладила его по лицу и принялась рассуждать: — Не пойму, почему я сразу выделила тебя среди других... Ты сухощавый, стройный, кажешься из за этого выше ростом, но такие же и другие джигиты... Теперь, вблизи, сбоку, вижу, что лицо у тебя суровое, как у коршуна, а если посмотреть прямо — ты добрый, как женщина. — Разве все женщины добрые? — спросил он, чтобы перевести разговор на другое. — Все, потому что они матери, а матери злыми не бывают... Ты кажешься спокойным, — снова завела она свое, — а внутри в тебе порох. Если попадет искра — взорвется, а не попадет... — Все адыги такие! — буркнул он. — Я думала ты не очень силен, но мускулы у тебя, когда ты напрягаешься, вроде дубовой деревяшки. — Ты говоришь обо мне, как на базаре о рабыне, которую продают, — с досадой проворчал он. — Тем, что во мне есть, я обязан отцу. — Матери тоже, — поправила она и намеревалась сказать что то еще, но он зажал ее рот поцелуем, и она умолкла до утра. Вторая его женщина, вдова абрека, погибшего года два тому, вскоре после свадьбы, тонкая, с темным, будто обожженным солнцем лицом и узкими острыми глазами, ничего не говорила, лишь обмолвилась, что он похож на ее покойного мужа. Всю ночь она не давала Озермесу заснуть, что то невнятно, как рассвирепевшая кошка, шипела, а на рассвете укусила в плечо. Озермес уходил от нее с чувством человека, которого ограбили — ласки этой женщины предназначались не ему, а мертвецу, которого она все еще жаждала и пыталась воскресить...
* Тропа всадника — Млечный Путь, Семь братьев звезд — Большая Медведица.
** Хачеш — гостевое помещение, кунацкая.
Чебахан не проявила ночью ни нежности, ни страсти, она, как показалось ему, лишь мучилась, как, наверно, мучаются от напора насильника. Вечером, когда они договорились стать мужем и женой и выкупались перед брачной ночью в реке, а потом пошли к сакле ее родителей, он сказал, что свадьбы у них не будет, ибо неизвестно, увидят ли они завтра солнце, на что Чебахан со страстной силой сказала: — Уж эту ночь у нас с тобой не отнимут! — А потом, когда они легли на тахту, она словно обмерла и ни на что не отзывалась. Озермес недоумевал и больше не прикасался к ней.
Ощутив ровное биение сердца, он убрал руку с ее груди и всмотрелся в бледное лицо. Длинные ресницы прикрывали нижние веки, густые, словно свитые в тонкий шнурок брови сходились на переносице, образовав на гладком лбу морщинку, губы распухли, и на нижней темнела подсохшая кровь, наверно, ночью она искусала себе губы. Озермес подышал ей в лицо. Она потянулась, застонала и разомкнула ресницы.
Увидев его, вздрогнула, отпрянула к стене, но, узнав, протяжно вздохнула. Он протянул руку к своей одежде, висевшей на вбитых в стенку колышках. Она молча и отчужденно наблюдала за ним. — Одевайся! — сказал он. — Уже рассвело, мне надо спешить! — Он вскочил, схватил рубаху, штаны и бешмет и, отойдя в угол, отвернулся от тахты. За его спиной зашуршала одежда — Чебахан одевалась тоже. Когда он застегнул пуговицы на бешмете и натянул черкеску, она была уже одета. Повернувшись, он невольно залюбовался ею. Вечером она пришла в хачеш одетой как на празднество. В вырезе платья виднелся расшитый серебряной нитью воротник темно красного кафтанчика, над которым розовела рубашка. Тонкий стан обхватывал пояс с блестящей пряжкой. На голове была высокая округленная шапочка, тоже обшитая серебром. — Вчера в темноте я не разглядел твой наряд, — сказал он, — носи его долго! — Взяв папаху, он покачал головой. — Теперь я не смогу носить папаху по холостяцки, набекрень. — Ты жалеешь? — спросила она. Он пожал плечами, надел папаху, надвинув ее на брови, взял шичепшин и вышел. Чебахан бесшумно пошла за ним. Где-тo разговаривали люди. Озермес остановился. — Видишь на холме дуб? Я буду там. Захвати мою бурку. Не медли, скоро начнется стрельба. — Он задумался: пойти попрощаться с родителями Чебахан или соблюсти издавна установленное правило, по которому молодой муж первое время не видится с родителями жены? Пожалуй, достаточно того, что вчера он уже на рушил адат. — Передай родителям, — сказал он, — что я ушел петь воинам. — Она кивнула. Серые лучистые глаза ее были словно затянуты туманом.
Идя к сакле, она оглянулась, и он подумал, что, какой бы ни получилась их первая ночь, Чебахан теперь жена его и изменить, поправить что-либо невозможно, да и не нужно. Она давно нравится ему, она красивее любой девушки из всех, виденных им в других аулах, и этим все сказано. Быстро все же они договорились пожениться. Днем он забросил свою плеть во двор Чебахан, она подняла ее и оставила у себя. Если б она отвергла его, плеть полетела бы обратно. Когда он потом подошел к Чебахан, она, не дав ему и слова сказать, спросила: — Ты хочешь взять меня в жены? — Да, — немного опешив от ее стремительности, ответил он. — А ты?.. — Я хочу услышать, как ты будешь петь свои песни нашим детям. К родителям Чебахан пришли, когда выползающая из-за горы луна загнала темноту в ущелье. Отец Чебахан сидел у очага, смазывая салом спусковой крючок ружья, а мать переливала молоко из деревянного ведра в кувшин. Гостю полагалось войти не в дом, а в хачеш, поэтому хозяева недоумевающе переглянулись и уставились на Озермеса.
