* Тха — Бог.
Озермес и Чебахан вскочили. Сакля была затянута дымом, на полу валялись куски сухой глины. Озермес зажег от тлеющего уголька лучину в светильнике и увидел у очага упавший с крыши дымарь. Наверно, он обрушился под тяжестью снега. Хвала богам, что не погас огонь, это было бы дурной приметой. — Подбрось в очаг щепу! — крикнул Озермес, перетащил дымарь к двери, схватил деревянную лопату, выбил из двери клин и стал выбираться наружу. Пытаться в такой буран водрузить на место дымарь, который к тому же обычно вставлялся снизу, было не очень разумно, дым и без него потянется в дыру в крыше, но Озермес истомился без движения и действия. Вероятно, и снега на крыше собралось изрядно, не ждать же, когда кровля обрушится им на голову. Озермес выдавил дверь, вылез из сакли, и буран набросился на него со всех сторон, как стая взбесившихся волков. Он вернулся в саклю за дымарем и принялся прокапывать в снегу проход к задней стене сакли. Собака раз другой прыгнула на него от радости и тоже стала рыть лапами снег. Между заднею стеною сакли и отвесной скалой был промежуток в два локтя шириной. Озермесу уже приходилось подниматься с той стороны на крышу. Он забирался на нее, упираясь спиной в скалу и ногами в стену сакли. Докопавшись до скалы, Озермес кое как вскарабкался наверх с лопатой в руке и сбросил с крыши снег. Потом спустился за дымарем, но, спохватившись, пошел в саклю, вытесал из полена несколько колышков и отыскал моток волчьих сухожилий. Несмотря на то что снег валил, как водопад, снаружи было светлее, чем в сакле, если там не горела лучина и в очаге не пылал огонь. Ветер то стихал, то начинал свирепствовать, и тогда трудно было понять, где небо и где земля — хлопья снега или поднимались вверх, или неслись, догоняя друг друга, слово крошечные белые кони по серой степи. Иногда вихри крутились колесом, и из круговерти проглядывали чьи то полосатые черно белые моры и слышались визг и хохот.
Озермес дважды добирался до крыши и дважды падал в сугроб вмете с дымарем, но потом все же ухитрился забросить дымарь на кровлю и перебрался туда сам. Подтащив дымарь к дыре в крыше, он заглянул в саклю. Чебахан, кашляя от дыма, стояла на коленях у очага и раздувала брошенные на угли щепки. Они все разом вспыхнули, Чебахан откинулась назад и подняла голову. Красные и желтые отблески пламени заметались по ее лицу, сделав его неузнаваемым. Озермес замер и, не чувствуя холодных снежных хлопьев, словно колючки, царапавших ему нос и щеки, всмотрелся в ставшее чужим огненное лицо Чебахан. Она крикнула: — Что ты смотришь? — Озермес не ответил и принялся прилаживать дымарь, который рвало из рук ветром. Вниз раструбом дымарь было не засунуть, Озермес перевернул его и всадил в кровлю, как воронку, потом повернул по ветру и, закрепив колышками, обвязал волчьими сухожилиями. Ветер будто дожидался этого, он тут же подул с другой стороны, но слабее, потому что налетал на скалу и она отражала натиск.
Озермес перевел дух. Третья зима миновала, как он взял Чебахан в жены и после того видел ее ежедневно, но время от времени вдруг не узнавал и каждый раз изумлялся тому, что она может вмиг перемениться, стать иной, не похожей на себя обычную. Это могло быть свойственно и другим женщинам, но Озермесу такая мысль в голову не приходила. На всем пространстве вокруг них Чебахан была единственной женщиной и сравнивать ее теперь было не с кем.
Уверовав, что дымарь не упадет, Озермес спрыгнул в сугроб, подобрал лопату и, пробившись к навесу, пристроенному к скале, набрал охапку дров. Нарублены они были загодя, до метели. Самыр снова запрыгал на него, заскулил, но, увидев, что хозяин идет к сакле, куда вход ему был запрещен, опустил лобастую голову и залез в свою яму, отрытую в снегу.
Когда Озермес отворил дверь, лучина в светильнике от порыва ветра погасла. Чебахан спиной стояла к очагу, отсвет огня обвивал ее голову, подобно желтому венчику вокруг луны, а лицо было в темноте, смутно высвечивались лишь белки глаз. По тому, как пристально смотрела Чебахан, Озермес угадал, что она ждет, когда он заговорит. Бросив дрова на пол, Озермес сел на чурбачок, протянул к огню озябшие руки и с отвращением сказал: — Там какая то нечисть, а не Дух гор, носятся и орут, будто махсымы* перепились. — Чебахан забила дверной клин и снова подошла к нему. — Что? — спросил он. — Что то должно случиться, я чувствую, как оно приближается. — Что приближается? — Не знаю, но мне беспокойно. — Ложись и засни, — сказал он, — а я постерегу огонь, вдруг дымарь снова сорвется. — Чебахан отошла, легла на тахту, укрылась козьей шкурой, но не заснула, Озермес угадывал это по ее дыханию. Чебахан, как и он, была голодна и исхудала так, что родная мать не узнала бы ее, одни глаза, и без того огромные, остались на желтом, как пчелиный воск, лице. Голодали они давно. Все живое задолго до бурана забилось в свои берлоги, логовища и гнезда. Олени и туры исчезли, даже лесные божества не давали знать о себе. До силков было не добраться, их завалило снегом. Когда иссякли последние припасы, Чебахан стала скрести с изнанки старые козьи и оленьи шкуры и варить ляпс**, пили они еще настой из высушенного подорожника, а потом перешли на воду, которую натапливали из снега. Озермес хвалил воду, пил ее медленно, глотками и, утешая Чебахан, говорил, что вода из снега почти так же целебна, как ледниковая. Она отмалчивалась, смотрела куда то вдаль и что то там разглядывала. В сакле оставалась только ее оболочка, а душа где то странствовала. Озермес не спрашивал, о чем она задумывается.
Это было ее правом, думать, о чем ей хочется, да и не всегда человек волен в своих размышлениях, мысли сплошь и рядом приходят извне. А уж если где то скитается душа, с человеком и вовсе нельзя вдруг заговаривать, как нельзя резко будить спящего — душа может не успеть вернуться к нему.
* Махсыма — хмельной напиток из проса и меда.
** Ляпс — мясной бульон.
На исходе дня ветер утих, к ночи разошлась и мгла, и на небе, впервые за долгое время, зажглась Вечерняя звезда*. И тут Озермес допустил оплошность, сказал, что с утра пойдет охотиться на многорогих. Надо же так, чтобы не сглазить, назвал оленей многорогими, однако совсем позабыл, что заранее сообщать о времени ухода на охоту не к добру. В приметы, разумеется, можно и не верить, но они все таки сплошь и рядом сбываются, и сегодня это подтвердилось. Чебахан вновь забеспокоилась, когда утром он стал собираться, она посмотрела на Озермеса, потом на дверь и спросила: — А многорогих ты сыщешь? Они ведь ушли куда-то. — Не знаю, где многорогие спрятались, но они голодны, как и мы, и выйдут сегодня поглодать кору на деревьях, будут искать мох там, где снег сдуло ветром. — Чебахан стояла, уронив свои длинные, с тонкими пальцами, руки, огрубевшие, припухшие в суставах, в ссадинах и царапинах, и снова смотрела на дверь. — Близко к многорогим при таком снеге не подойти, — сказал он, — я возьму вместо лука ружье. А Самыра оставляю, чтобы ты не была одна. — Я не боюсь, ты ведь знаешь. — Озермес отворил двери и зажмурился. Снег — белый, голубой, зеленоватый — лежал на земле, на деревьях и кустах, ослепительно блестя под солнцем. Нигде, ни возле сакли, ни на склонах не виднелось и крапинки, зверье и птица еще не касались чистого снежного покрова.
Вдали, на расстоянии, до которого не докричишься, высился, входя сверкающими вершинами в небо, суровый, отрешенный от всего горный хребет. Было так безмолвно и беззвучно, что от тишины у Озермеса заложило уши. — Посмотри, — весело сказал он, — мир обновился, он будто только родился! — Чебахан хотела что то сказать, однако раздумала. Самыр бросился к ним, но Озермес втолковал ему: — Ты остаешься. Дома будешь, дома! — Для верности он затолкал собаку в саклю и, прикрыв дверь, сказал Чебахан: — Ты говорила: что то приближается, вот оно — вёдро и пришло. — Пусть путь твой будет удачным и коротким, — почему то шепотом произнесла она. Озермес улыбнулся. — Не отходи далеко от сакли. — Он стал пробираться среди сугробов. Отойдя немного, оглянулся — Чебахан стояла по колена в снегу и пристально смотрела ему вслед. Когда он ушел далеко и был уже в десяти — двенадцати криках от сакли, его догнал Самыр. Озермес рассердился и отправил пса обратно. Тот, опустив голову, отошел, скрылся за кустарником, но вскоре опять подбежал к нему сзади и ткнулся в руку холодным носом.
