— Они катят пушку. Наверное, перед заходом солнца.
— Лес рубят?
— Нет, они спешат.
Аджук посмотрел на солнце и встал.
— Время еще есть. Пойдем, соберем мехкеме. Закопай головы, Салих.
Окровавленные головы казаков пластунов, валяющиеся на траве, напоминали о никчемности земного бытия, мне уже стало известно, что солдаты, — по видимому, батальон, — торопятся к аулу, и все же, идя за Аджуком, я думал не о том, что судьба казаков уготована и мне, а совершенно об ином — не купить ли осенью для Зайдет янтарное ожерелье вместо сая? Таковы мы — люди. Всегда, под покровом ночи и средь бела дня, мы ежечасно твердим: смерть неотвратима, но поразит она его, их, а не меня.
Они уйдут, а я буду. Не в том ли наше спасение, залог нашей живучести?
Вскоре мужчины собрались на мехкеме. Спокойные, бесстрастные, казавшиеся от этого сумрачными, они внимательно выслушали лазутчиков и Аджука. Сведения о действиях русских войск и положении на Западном Кавказе были, разумеется, отрывочными и достоверны лишь в общих чертах. На деле происходило следующее.
В начале 1863 года все земли от моря до реки Адагум и от Кубани до Белой были заняты русскими войсками. К весне описываемого мною года горцы были изгнаны со всего северного предгорья Кавказского хребта от реки Лабы до моря и с южного склона, от устьев Кубани до реки Туапсе. Отряд Геймана прошел затем вдоль берега, к югу, тем же путем, каким вел меня Озермес, до устья реки Соча, построил здесь, на месте Навагинского форта, новое укрепление, названное в честь отряда Даховским. Генерал Гейман принялся за отправку в Турцию хакучинцев, шапсугов, псху и ачхипсоу, непрерывно прося у графа Евдокимова новых и новых перевозочных судов. Непокоренными оставались лишь убыхи, часть хакучинцев и ачхипсоу, жившие в котловине реки Мдзымта. Сюда, по направлению к верховьям Мдзымты, на урочище Кбаада, направились: со стороны Гагр отряд генерал майора Шатилова, со стороны Сухума — отряд генерал лейтенанта князя Святополк-Мирского, от Малой Лабы к перевалу — отряд генерал майора Граббе и от реки Соча — отряд генерала Геймана. В отряде сем находился, как я вскоре узнал, мой бывший полк. Отмечу попутно, что Офрейн столь отличился, что имя его после завершения боевых действий на Кавказе попало даже в учебник для кадетских корпусов. Я вычитал в учебнике такую фразу: «Истребление аулов между Пшехою и Белою было далеко не закончено, и полковник Офрейн с успехом продолжал начатое дело». Как видим, Офрейн стал уже полковником. К концу военных действий чины раздавались, как пасхальные пряники. О последней моей встрече с Офрейном я еще поведаю. Что он делает теперь, мне неизвестно. Надо думать, нажил состояние, вышел в отставку генералом и где-нибудь в Ревеле или в Тифлисе, поглаживая лысину, рассказывает внукам о своих боевых подвигах.
Причину, по которой великий князь так спешил собрать войска на урочище Кбаада, я так и не узнал. Возможно, хотел сделать приятное своей невестке, жене брата Николая, принцессе Ольденбургской Александре, к которой, как судачили, был неравнодушен — тезоименитство ее отмечалось 21 мая.
Мехкеме решило защищать аул. Большинство согласилось со словами Едыге.
— Разумнее снова уйти. Но куда? Там, — он показал на сверкающие под солнцем снежные вершины, — ничего не растет. А умереть лучше дома, чем за морем.
Восемь семей вознамерилось уйти. Их не отговаривали, не разубеждали. И они не пытались убедить остальных последовать за ними.
К Аджуку подошел Едыге.
— Если все обойдется, — сказал он, — я попрошу, чтобы мне помогли вспахать и удобрить склон, что за сосняком, хочу яблоки посадить. Я достал чужеземные яблоки — они большие, как голова ребенка, и пахнут медом, но слабы, как женщина. Я соединю чужеземку с нашим яблоком, и она возьмет у него мужское терпение, привычку к холоду...
— Умный человек своими делами славен, — одобрительно произнес Аджук.
Я не знал, поклониться ли старику, — у шапсугов, кстати, не было поклона, — или посмеяться над непостижной верой в лучшее. И здесь наличествовало то, о чем я уже писал. Сам я надеялся, но у других такая надежда казалась мне нелепой, ненадобной.
— Он что, в самом деле думает, что мы уцелеем? — спросил я, когда Едыге отошел.
Аджук не ответил.
В полном молчании наблюдали люди за тем, как собирают свой скарб покидавшие аул. Что может унести на себе человек? Ружье, бурку, котомку с едой, котел для варки пищи, ребенка на плечах... Я с удивлением увидел среди уходивших жену, падчерицу с ребенком и зятя Кнышева. Самого его не было видно.
— Куда они? — спросил я у Салиха.
Он с равнодушием произнес:
— Туда, куда им хочется.
Аджук распорядился сделать завалы на тропах, ведущих из ущелья к аулу. Старую медную пушку Ильи без чугунных ядер — их заменили камнями — он велел установить на холме, напротив брода через речку.
Десять джигитов были посланы следить за приближением русского войска и сообщать о нем. Мужчины разошлись, чтобы подготовиться к сражению, их насчитывалось не более семидесяти. Вооружены они были заряжавшимися с дула кремневками и семилинейными капсюльными ружьями, лишь у некоторых имелись шестилинейные винтовки. Но шапсуги предпочитали огнестрельному оружию холодное — шашки и кинжалы и, как правило, действовали не общим фронтом, а отдельными, человек по двадцать — тридцать, группами. Ко мне неожиданно подошел Озермес. Мы радостно поздоровались, и я упрекнул его за то, что он — кунак — не появился на моей свадьбе. Он виновато развел руки и спросил, доволен ли я своей жизнью.
— Как тебе странствовалось? — в свою очередь, осведомился я.
— Я прошел по всему берегу, кто жив, уезжает за море.
— Ты останешься с нами или снова уйдешь?
— Хочу бросить плеть во двор одной девушки, — тихо произнес он, — потом видно будет. Может, зайду к тебе вечером.
Плеть бросали во двор девушки, которая нравилась. Ежели плеть выбрасывали обратно, надеяться было не на что.
Кто же его избранница? Я стал перебирать в памяти наших невест, но догадаться, кто завладел сердцем джегуако, не смог. Ни с кем вроде бы я его не видел. Возле меня остановился Кнышев, почему то сняв папаху с патлатой, давно не стриженной головы.
— Что, вашбродь, конец жизни нашей приходит? Беда пришла неотсидная.
В глазах Кнышева было безысходное отчаяние, и от взгляда его я сам вдруг впал в смятение и растерянность. Где то между животом и сердцем сжало, и от тупой боли этой я долго потом не мог освободиться.
— Авось отобьемся.
— Оно, конечно, бывает, — пробормотал Кнышев, — да только...
В задумчивости он надел папаху, снял ее, повертел в руках, вновь надел и махнул рукой.
— Что же это жена тебя оставила? — спросил я.
— Я ей не указчик, примаком жил. Сказала — о внуке надо думать, его спасать...
— Пошел бы и ты с ними.
— К туркам?! — Озлившись вдруг, он волком глянул на меня, но тут же в испуге сник и отошел.
Мы с Аджуком отправились на поле за мотыгами, присели там. Я задумался. Очнувшись, посмотрел на Аджука. Он счищал палочкой землю с мотыги, что то вполголоса напевая. У него, как и у других шапсугов, хороший слух, о ритме я уже не говорю. Петь в ауле любили все, от мала до велика. В песне выражали настроение, к песне обращались за помощью. Зимой, вместе с Аджуком и еще пятью охотниками, я пошел за дикими козами. Выпал обильный снег, выше человеческого роста, нас чуть не снесло лавиной, и, пробиваясь в снегу, мы выбились из сил, лежали на сугробах, погружаясь в предсмертный сон. Аджук заставил нас встать, мы обнялись, сдвинув вместе головы, и Аджук запел — про то, что путь наш труден, но мы все равно вернемся в аул, где женщины уже разводят огонь в очагах. Охотники подхватили припев, я тоже. И усталость, изнеможение понемногу оставили меня.
Аджук все чистил мотыгу, о чем то размышляя.
— Послушай, — спросил я, — правда, что в давние времена один из шапсугов был в Египте фараоном?
— Так говорят, — с безразличием ответил он.
