Теперь Георгий знал про полковника ровно столько же, сколько знал о нем прошедшей зимой Юра Малышев. Знал, что служака, что звезд с неба не хватал, по солдатским костям в генералы не выполз, хотя возможности такие представлялись. Перед пенсией дослуживал в 14-й армии под командованием генерала Лебедя в Приднестровье. Там и сошелся с генералом и уже в Москве вместе с ним некоторое время поиграл в большую политику. Потом генерал Лебедь поменял тактику, сменил мундир на итальянский костюм с галстуком, а бывших сослуживцев стал понемногу менять на гражданских лиц, привычных к кабинетным маневрам, что в общем и целом понятно: подковерная борьба и танковый бой не одно и то же. Хотя и обидно.

Полковник хлопнул дверью, заполз в свою нору. Сидел там, плюнув на всех. Остервенело грыз свои тридцать соток. Гордился тем, что знает, кто на самом деле правит в России. Слушал новости, любил за бутылкой собеседнику «раскрыть глаза» на то, «кто есть ху». Соседи его уважали.

Что еще раскопал про него Малышев?

Ничего в ночь аварии отставник не видел. Он вообще в свидетели не годился. К нему на объект, мягко говоря, ходила баба, и хотя сторож и прибежал на место аварии первым, но не за минуту, как можно было предположить, исходя из расстояния от вагончика до места аварии. Когда, услышав шум, полковник выглянул в окно и издали увидел, что произошло, он по-военному четко сориентировался. Поняв, что сейчас понаедут и станут разбираться, он сначала выпроводил из вагончика спою бабенцию и уже только после этого рванул на место происшествии. Значит, никого он видеть на шоссе не мог. Это первое.

Второе: то, что полковник рассказал Мочалову про потерянную визитку Лежнева, вообще оказалось враньем, — то сеть не совсем враньем: свидетелем ползаний Лежнева на коленках вдоль дороги был не сам отставник, а его напарник. Но каким причинам полковник приписал себе ого показания — трудно сказать. Можно лишь предположить, что напарник, как человек уже один раз отсидевший, с ментами ни за что на контакт бы не пошел, даже если бы видел своими глазами, как Лежнев фугас на дороге закапывает. Полковник ничем не рисковал: какая, по сути, разница, кто видел — он, другой? Главное — видел.

Можно еще предположить: полковник наверняка рассчитывал, что семья Завальнюка за ценную информацию может и раскошелиться. Тем более ему было вы годно завладеть монополией на бесценные сведения. Мочалов же поверил отставнику с первого взгляда, и к напарнику его с вопросами своими даже не совался. А Малышев, не будь дурак, съездил.

Но это все дела давно минувших дней, и не было в них Гольцову никакой пользы, петому что полковник в ответ на его разоблачения только презрительно усмехался. Когда Георгий попытался надавить на него сильнее, отставник рявкнул, что от своих показаний на суде не отказывается, что сказал — то сказал, и всякому дерьму отчитываться не собирается.

И понять, почему Малышеву удалось уложить отставника на лопатки, а ему это никак не удается, Георгий так и не смог.

На Троекуровское сегодня Гольцов приехал, как и полковник, при полном параде — хоть на кремлевский прием. Кроме прочих регалий на парадной форме Гольцова поблескивала медаль «За отвагу», полученная в Чечне. Идя по аллее к участку Малышевых, он слышал тихое клац-клац-клац в такт их шагам и замечал, как на них с полковником оборачиваются люди. Странное это ощущение, когда твоя трудовая биография вывешена на груди, на всеобщее обозрение. Вот взять, например, хирурга, если бы он…

— Так все-таки куда мы идем? — нарушил молчание полковник.

Георгий объяснил: два месяца назад здесь похоронили его сослуживца. Полковник с пониманием спросил:

— Чечня?

— Нет. Москва.

— Бандиты?

— Нет. Его ты убил.

Полковник дернулся всем телом, словно налетел на камень, обернулся на Гольцова.

— Выбирай выражения, — зло бросил он. — Кого это я убил?

Гольцов кивнул на мраморный крест в знакомой ограде, ответил:

— Вот его. Старшего лейтенанта Юру Малышева.

Отставник посмотрел на крест, побагровел и, сжав кулаки, двинулся на Гольцова.

— Слуш-шай, майор, — он сгреб Георгия за грудки, так что затрещала ткань, — не знаю, за какие такие дела ты цацками обвешался, но я тебе скажу: ни на земле, ни под землей никто не скажет, что полковник Кутепов виноват в смерти хоть одного русского офицера или солдата! Я на крови карьеры не делал и перед Богом чист. Слово офицера!

Георгий спокойно отвел его руку.

— Вот цена твоему слову офицера, — кивнул он на могилу Малышева. — Матери его хочешь в глаза посмотреть?

На скулах полковника заходили желваки.

— Я не одной матери в глаза смотрел!

Гольцов отпустил его руку:

— Что ж, гнида, живи и помни: ты помог убить русского офицера.

Удара Георгий не почувствовал, но в следующую минуту его подбородок занемел, как после укола в стоматологическом кабинете. Полковник потряс ушибленной рукой, с невольным уважением глядя на Гольцова. Тот спокойно поймал его руку за запястье, отвел в сторону и предупредил:

— В следующий раз сломаю руку.

Полковник усмехнулся.

— Ну знал я твоего лейтенанта, — с вызовом сказал он. — Ну и что? Хочешь знать, почему я на суде солгал? Этого я тебе не скажу. Это наше с ним дело.

Он кивком указал на крест.

— Малышев тебя попросил, я знаю, — ответил Георгий. — Малышев не одного тебя просил, а еще… пару человек.

Полковник нервно дернул щекой. Наверное, о существовании других он не догадывался. Гольцов продолжал:

— Я не знаю, почему ты согласился. Но те, другие, кого Малышев просил, те просто продались.

Отставник зверем посмотрел на Гольцова, но, помня об обещании сломать руку, от физических аргументов на этот раз воздержался.

— Полковник Кутепов не б…, собой не торгует! — И уже тише добавил: — Твой лейтенант слово ей дал, что вытащит ее из тюрьмы. Он любил ее. Крепко любил, без памяти, поклялся, что спасет, а сам ничего не мог сделать. От бессилия он с ума сходил.

— И ты решил ему помочь? — усмехнулся Гольцов.

— Понимай как хочешь. Я все сказал.

— Если бы ты не солгал на суде, Кричевская получила бы срок за убийство мужа, и Малышев сейчас был бы жив.

— Как он умер? — спросил полковник. — Застрелился?

Георгий не успел ответить — Кутепов утвердительно кивнул сам:

— Я так и понял. Из-за нее. Я видел ее на суде. Такая, как он и рассказывал: красивая, нежная, настоящая женщина. Таких мало. Редкая порода.

— Редкая сука! — не выдержал Гольцов. — Если бы ее посадили…

Полковник перебил его:

— Если бы ее посадили, Юра бы все равно застрелился. Он так мне и сказал: твои показания все равно ничего не изменят, а я для себя все решил. Он жизни без нее не представлял, жил только ради нее, словно бредил. Хотел лишь одного — чтобы она вышла. Мучился, что не может даже поговорить с ним. Письма ей часто писал. Он не трепач, о своем личном не рассказывал. Пришел однажды, представился и выложил все напрямую как есть. Сказал: люблю человека, которому грозит приговор, а я знаю, что ее подставили. Поклялся, мол, ей, что спасу, а если не смогу ей помочь и ее посадят — покончу с собой.

— И ты ему сразу поверил?

— Да.

— Почему?

Полковник молчал.

— Почему?! — повторил Георгий.

Полковник пожевал губами, словно пробуя слова на вкус. Ответил:

— Не знаю. Наверное, потому что видел: он правда любит. Не блефовал твой лейтенант. Да такое разве можно придумать? Вот ты поставь себя на его место. Едешь к незнакомому человеку и должен всю душу перед ним наизнанку вывернуть. Рассказать о таком, что для него — святыня. Слышал бы ты, майор, как он имя ее произносил! Как у него кровь к лицу приливала, когда он говорил, как губы кусал от бессилия. Я для него в ту минуту был судьей и Господом Богом! Я для него в ту минуту решал, жить ему или нет. Ты это понимаешь, майор? Хотел бы ты оказаться на моем месте в ту минуту, а? А если бы Малышев к тебе пришел? Что бы ты ему ответил? О своих высоких принципах в ту минуту думал бы? Когда он с побелевшим лицом всего себя перед тобой наизнанку…