Не став ничего убирать, Люба напилась томатного сока из холодильника, закурила, немного успокоилась и отправилась в свою спальню. «Умирать» следовало там.
Она сгребла подушки и бросила их горой в ногах кровати. Накрыла сверху одеялами. Открыла гардероб, вытряхнула на пол ящики с бельем, оставила все, как есть. Переоделась в халат, легла в постель, включила телевизор и стала щелкать с канала на канал. Наконец прошло сорок минут. Она выключила телевизор, мысленно сосредоточилась и набрала ноль три. Единственное, что радовало: зубы стучали по-настоящему. Она жутко боялась.
В диспетчерской приняли вызов, но предупредили, что свободных машин нет, врач сможет выехать минут через двадцать. Люба в свою очередь предупредила, что с минуты на минуту вернется ее муж и отвезет в больницу, поэтому присылать машину через двадцать минут нет смысла. Ей посоветовали лечь, подняв повыше ноги, и не двигаться. Она сказала, что так и сделает.
Сразу после этого она позвонила на мобильный мужу… Ей даже не пришлось притворяться — Завальнюк по ее голосу понял, что случилось что-то ужасное. Он ее успокаивал: «Не волнуйся, Люба, только не волнуйся, я уже еду! Ты лежи, не шевелясь, и не думай ни о чем».
Леже инструктировал ее, что она должна произнести «волшебные слова»: скорее, прибавьте скорость! Слова застряли у нее в горле. Их не пришлось произносить, Егор сам крикнул водителю: «Лежнев, прибавь газу, жене плохо». Он, как и все остальные, называл водителя не по имени, а по фамилии. «Да-да, — еще могла думать о чем-либо постороннем Люба, — все его называют по фамилии, потому что Лежнев звучит солиднее, чем просто Петя… Какое у него скучное имя!»
— Люба, не молчи, говори, как ты себя чувствуешь? — просил муж.
— Мне холодно, — ответила она, говоря чистую правду. — Ты тоже не волнуйся. И осторожнее на дороге! Там у вас идет дождь?
— Нет, только накрапывает. Ты лежи, лежи.
Ей стало страшно при мысли, что вдруг этот разговор где-то кем-то записывается на невидимую ей пленку?
— Егор, только не гоните, осторожнее!
— Не беспокойся, Лежнев справится, он молодец. Мы скоро приедем.
— Вы где сейчас?
— Темно. Я не слежу. Мост проехали? — Это он у водителя. — Люба, мы уже за мостом. Не волнуйся, дорогая, лежи. Минут через двадцать буду дома. Ты говори со мной.
— Егор, я не волнуюсь, — ответила она и представила: мост… за мостом три километра… дерево, поворот и бульдозер… Конец.
— Егор! — Ей захотелось сказать человеку что-то приятное, перед тем как они расстанутся навек. — Спасибо тебе за все. Я хочу тебе сказать, что… я тебя очень люблю. У нас все будет хорошо.
Время тянулось ужасно медленно, так что вдруг ей показалось: Леже передумал — не сегодня, это репетиция! И на мгновение у нее отлегло от сердца.
— Я тебя жду. Ты только не волнуйся, мне кажется, мне уже лучше…
Она говорила, говорила, пока не поняла, что говорит с пустотой.
— Алло? — тихо переспросила она и отключила свой мобильный.
Все было кончено. Она суеверно покосилась на часы. Было четверть одиннадцатого.
Алена прибежала минут через десять. Из-под юбки, одетой прямо на ночную сорочку, на пядь торчали розовые кружева, — домработница была в постели, когда Люба ей позвонила.
Алене было за пятьдесят. До пенсии она работала учительницей. Отпечаток профессии лежал на ней несмываемым клеймом: Алена категорически не умела говорить тихим голосом, признавать свою неправоту и одеваться как нормальные люди. Особенно смешила Любу одна ее шляпа — лет десять назад Алена связала ее на спицах из зеленого мохера. Шляпа привела бы в восторг ростомана с Ямайки, но в пределах Жуковки вызывала истеричный лай собак. Недостатков в домработнице было гораздо больше, а достоинств всего два, зато они сверкали, как бриллианты чистейшей воды: Алена не крала и не разносила сплетен. До знакомства с Завальнюками она вела хозяйство в других богатых семьях Жуковки, но, как Люба ни пыталась вытянуть из нее подробности жизни соседей, Алена отделывалась шутливыми жалобами на склероз.
Домработница примчалась в туфлях на босу ногу, из-под платья торчали воланы ночной рубашки в мелкий цветочек. Она уложила Любу в постель, приготовила липовый отвар, прибрала на кухне. Потом они поговорили о мужьях, о детях, об особенностях женского организма и о том, что сейчас вся природа отравлена: пьешь всякую гадость, ешь неизвестно что — и потому болеешь. Время от времени Люба посматривала на часы и взволнованным голосом восклицала: «Не понимаю, почему они так задерживаются?» Ее неподдельная тревога передалась Алене. Она тоже стала поминутно посматривать на часы и выглядывать в окна.
Выпив липового чаю с медом, Люба признала, что чувствует себя гораздо лучше. Разумеется, ее «кровотечение» прекратилось само собой, к тому же она прозрачно намекнула, что сомневается — «а был ли мальчик?», вполне возможно, тревога оказалась ложной из-за перелетов и смены часовых поясов. Домработница мелко закивала: понимаю, понимаю, нарушился биологический ритм организма… Она любила блеснуть своей интеллигентностью и часто вворачивала в разговор ученые словечки кстати и некстати.
Люба предложила домработнице вернуться домой, но Алена сказала, что дождется возвращения Егора Ильича.
— Я почитаю в соседней комнате, Любовь Сергеевна. Дверь я оставлю открытой. Если что-то понадобится, позовите меня.
Через несколько минут Люба услышала доносящееся из соседней комнаты похрапывание. Домработница постоянно жаловалась на бессонницу, но отключилась, едва присела на диван. Завтра наверняка скажет: «Ох! опять всю ночь проворочалась и не уснула». А вот она точно не уснет без снотворного, а спать необходимо, потому что, во-первых, завтра предстоит тяжелый день, а во-вторых, человек с чистой совестью должен спать крепко. Например, Завальнюк спал как убитый, даже не шевелился, а Леже спал нервно, метался во сне и болтал то по-русски, то по-французски.
Люба пошарила в ящике тумбочки, вытряхнула на ладонь круглый шарик, не имеющий ни вкуса, ни запаха. Но даже французское снотворное действовало плохо. Она выключила свет, накрыла глаза рукой и стала ждать, когда подействует лекарство, а перед глазами проносились ужасные картины: шоссе, бульдозер, машина Завальнюка… Она уснула, но спала некрепким, нервным сном, наполненным мучительно-бессмысленными картинами сновидений, о которых сквозь сон думала: «Что за ерунда!» Даже во сне Люба ощущала, как тяжело стучит сердце, а по всему телу проходит покалывание, словно волны электрического тока.
В четыре часа утра у ворот усадьбы резко просигналила машина. Люба резко вскочила, села на постели и невидящим взглядом уставилась на окно. За светлыми гардинами колебался утренний свет. Сигнал повторился. Люба поняла, что это к ней… Домработница тоже проснулась и побежала, спросонья наткнувшись на горшок с араукарией, стоящий на лестничной площадке. Судя по звуку, она перевернула его и расколотила вдребезги. Когда Алена пыталась сделать что-нибудь тихо, грохот слышался по всему дому. Люба услышала, как внизу хлопнула стеклянная входная дверь. Как застучали металлические подковки на туфлях Алены, когда домработница торопливо семенила к калитке.
Люба накинула халат и подошла к окну. Раздвинула жалюзи и посмотрела на улицу. Утро выдалось туманное, серое, как непогожий осенний день. Наверное, рассвело недавно. В березовых кронах шипел ветер, как пузырьки в шампанском.
Алена, ежась от холода, разговаривала у калитки с людьми, приехавшими на белой «Волге» с проблесковым маячком на крыше. До Любы донесся ее тихий испуганный вскрик:
— Ах!
Домработница прижала руки к лицу в немом выражении ужаса, затем отперла калитку и пропустила приезжих. Пока они шли по каменной тропинке между газонами к дому, Люба посмотрела на себя в зеркало и приготовилась отвечать на вопросы. Она собрала волосы в жгут и небрежно заколола на затылке. Закуталась в длинную шаль и вышла на лестницу:
— Алена, кто там?
— Любовь Сергеевна… Это к вам, Любовь Сергеевна, — лепетала домработница.
