Тем временем происходило следующее: Любовь после долгих колебаний согласилась с предложением Завальнюка вместе поужинать. Вечером назначенного дня Егор Ильич послал за Любовью свой лимузин. В машине ее ожидал букет роз и записка. Поскольку Любовь опоздала почти на час, водитель на бешеной скорости домчал ее до Шереметьева и высадил у трапа малогабаритного Яка. Еще ничего не понимая, Любовь поднялась в салон. Стюардесса подсказала ей, куда пройти, а навстречу уже выходил Егор Ильич. До вылета оставалось несколько минут, но Завальнюк держался спокойно, словно не сомневался, что Любовь приедет.
Присев на бархатный диван в отдельном кабинете, она положила рядом цветы и поинтересовалась: «Куда летим?»
Принесли шампанское. Завальнюк ответил:
— В ресторан. Вы не против?
Она только пожала плечами.
Насколько Стасик успел изучить характер супруги своею друга, Любовь не любила сюрпризов. В непредвиденной ситуации трудно оставаться на высоте положения, а именно это Любовь ставила превыше всего. Вечер сразу пошел не так, как она запланировала, но ей приходилось сдерживаться. Завальнюк даже не догадался, что, выходя из машины, она вся кипела от гнева. Она не умела владеть собой, но хорошо умела притворяться.
Самолет оторвался от посадочной полосы. В салоне заиграла приятная музыка.
— У вас есть часы? — спросил Завальнюк.
Она показала ему свои часики.
— Вы можете мне их отдать на время?
— Счастливые часов не наблюдают? — засмеявшись, спросила Любовь, но расстегнула ремешок и передала ему часы.
Принимая их, Завальнюк на мгновение задержал ее руку в своей. Элегантные, крошечные часики утонули в его огромной ладони.
— У вас музыкальные пальцы, — сказал он.
— Моя мать была пианисткой.
Он стал рассказывать ей о своих родителях, о детстве, проведенном в далеком сибирском городе, где зимой дуют такие ветры, что по воздуху носятся шапки. Идешь, вдруг — бах! — сорвало с головы и унесло песца. Пока стоишь и растерянно озираешься, прямо в лицо тыкается прилетевший соболь. Он вспомнил стихи, которые в детстве слушал с мамой на пластинке, это были стихи Агнии Барто: «Синенькая юбочка, ленточка в косе. Кто не знает Любочку? Любу знают все…»
Люба описала дом, в котором прошло ее детство: огромная квартира в одном из лучших районов Парижа: квартале Сен-Жермен-де-Пре, на левом берегу Сены. Квартира полупуста, потому что денег на меблировку не хватает и мебель самая элементарная: столы, стулья, диваны, стеллажи из досок… Ее отец — потомственный дипломат. Мать родом из провинции, но чрезвычайно одаренная женщина, выпускница Московской консерватории. Она устраивала в посольстве литературно-музыкальные вечера, играла на рояле, пела русские романсы.
Однажды, накануне Нового года, Кричевские готовились к приему гостей. Детям — Любе и ее младшему брату Сергею — поручили протереть полы. Пока она вместе с братом носилась с мокрой тряпкой по огромному коридору и распевала во всю мочь песенку из оперетты Дунаевского:
«Это не ребенок, это дьяволенок!» —
восклицала вся моя родня.
«Это не ребенок, это дьяволенок!» —
про чертенка, то есть про меня! —
в прихожей раздался звонок — и первый гость в смокинге и с шампанским вошел в открытую дверь. Вошел и застал Любочку в старой юбке и рваных на пятках колготках, со шваброй в руках.
Увидев гостя, Люба в первую минуту смутилась и покраснела, но быстро сориентировалась, присела в глубоком реверансе и, опираясь на швабру как на посох, гордо допела до конца:
«..Да, я всегда была
каким-то дьяволом,
каким-то дьяволом,
а дьяволы не любят унывать!
А дьяволам на все плевать!»
На последней фразе она со всего размаху опустила швабру в ведро с мыльной пеной. Вода из ведра фонтаном полетела в стороны, на парадный смокинг опешившего гостя! А очаровательная ведьмочка с дырами на пятках невозмутимо раскланялась и удалилась, таща за собой по полу швабру с такой грацией, словно это был шлейф королевского платья…
Завальнюк улыбался. Она знала, как ему себя преподать, какую историю рассказать о себе: милая девочка-сорванец, такой она была, такой и осталась.
— Почему вы развелись с первым мужем? — спросил он.
Любовь печально округлила глаза… («Ах, это шампанское такое пьяное, от него развязывается язык, сейчас я, наверное, выгляжу просто ужасно!»)
— Бедный Рауль. — Вздохнув, она забралась с ногами на диван. — Я сломала ему карьеру. Он был старшим сыном посла Испании в Париже. В его семье все старшие сыновья шли по дипломатической линии, а младшие становились офицерами. В общем, Раулю прочили блестящее будущее, но он все забросил. Когда мы поженились, я хотела, чтобы он все время находился рядом. Я была эгоистична, но ведь мне было всего девятнадцать, откуда мне было знать, что нельзя требовать от мужа вечной преданности?.. Слава богу, у нас хватило ума понять, что мы совершенно не подходим друг другу, ему нужен другой тип женщины. Мы расстались и до сих пор сохраняем прекрасные отношения. Хотя, конечно, это труднее пережить, чем рассказать.
Ложь — это предложение с нерасставленными знаками препинания: «Действовать нельзя медлить!» Ложь — это правда, в которой смещены акценты: вместо «Действовать, нельзя медлить!» — «Действовать нельзя, медлить!». Любовь рассказала о себе правду. Чистую правду. Почти… Она не упомянула о том, что Рауль не оправдал не только надежд своего отца, потомка грандов, прежде всего он не оправдал ее собственных ожиданий, потому что оказался слабохарактерной амебой. В дипкорпусе он кое-как держался на папиных плечах, и уж никакая дипломатическая карьера точно ему не светила. Как только Любовь это поняла, она немедленно с ним рассталась. Не для того она подцепила наследника древних аристократов, чтобы оказаться у разбитого корыта где-нибудь на Каймановых островах. Рауль в конце концов именно там и оказался. Живет с какой-то юбкой, счастлив по уши, ловит рыбу, пишет маслом пейзажи. И это потомок конкистадоров! Инфузория…
Но об этом не стоит упоминать вслух, неправда ли?
Завальнюк внимательно слушал ее, не забывая подливать шампанское. Два часа пролетели незаметно. Приземлились в Орли.
— Можно, я угадаю, где мы? — как ребенок, замерший с закрытыми глазами над коробкой с рождественским подарком, спросила Любовь.
Завальнюк снисходительно кивнул.
— Завяжи мне глаза.
Он завязал ей глаза батистовым носовым платком и взял Любовь под руку. Она рассмеялась:
— Надеюсь, меня не примут за заложницу, а тебя за похитителя?
Незаметно она первая перешла на «ты». Они стояли на площадке самолетного трапа, Егор держал ее под руку. Любовь вдохнула полной грудью ночной туман. Прислушалась к шуму.
— Мы не в России, да? Или это мне кажется? Я не знаю, — призналась она.
Завальнюк развязал ей глаза. Она огляделась по сторонам. В темноте малиновым неоном сияли буквы «Orly» над зданием аэропорта. Люба тихо воскликнула: «О!»
Они вышли через зеленый коридор VIP-терминала, таможенные формальности заняли несколько минут. У выхода Завальнюка ожидала машина. Любовь уже ничему не удивлялась, заранее предвкушая дальнейшее. (Эти мужчины такие предсказуемые, особенно когда пытаются потрясти твое воображение!) Но Егор снова ее удивил: он не повез ее в ресторан. Все парижские рестораны грешат одним недостатком — из них невозможно увидеть весь Париж целиком.
Ожидавшая их яхта была иллюминирована, словно праздновалась свадьба. Квартет музыкантов на палубе играл вальсы Штрауса.
Любовь и Завальнюк ужинали вдвоем за столиком в стеклянной каюте. Яхта медленно плыла по Сене. Арками наплывали сверху и исчезали над ними мосты.
— Который час? — спросила Любовь.
— Где? В Москве или в Париже?
Она пожала плечами:
— Не знаю. Пожалуй, в Париже.
— Посмотри на часы.
