«Мать твою! – мысленно выругался Константин. – Надо прибраться!»

Константин стянул с лежащего на кафеле тела черную куртку и прикрыл ею лужи крови. Затем подхватил убитого парня под мышки и перетащил на этаж выше, в компанию к Шерстяному.

– Расскажешь ему, как оно там, куда ты теперь попал, ладно? – сказал Жиган, положив тело рядом с Шерстяным. – А впрочем, он, наверное, и сам уже знает... Побеседуйте, ребята!

Через полторы минуты Константин вывел, придерживая за плечи, ничего не понявшую, закутанную в одеяло Наташу и пошел с нею вниз.

– Что это? – пробормотала она, когда они проходили мимо прикрывающей лужу крови куртки.

– Это парень один тут у нас живет. Рассеянный очень. Одежду на ходу теряет, – ответил Жиган. – Да она ему не нужна теперь будет. Он на другую форму одежды перешел. Ты поторапливайся, если хочешь еще сегодня поспать.

Заговаривая Наташе зубы и отвлекая ее своей болтовней, Константин пытался сообразить, не ждут ли их внизу еще какие-нибудь сюрпризы?

Впрочем, он был уверен, что выскочивший из подъезда бандит нагнал такого страху на водителя машины, на которой они сюда прибыли, что они, поняв, что только вдвоем остались в живых, бросились наутек.

Константин открыл машину, на которой обычно ездила Наташа, усадил ее на заднее сиденье, сам сел за руль.

– Что происходит? – в который раз спрашивала Наташа. – Куда мы?

– Ты мне сколько раз предлагала переехать к тебе? – спросил Константин, обернувшись к ней. – Ну вот, я согласился.

– Костя! – возмущенно воскликнула Наташа. – Ты просто невозможный. Нельзя было до утра подождать?

– Нельзя! – твердо ответил Константин. – Вдруг я передумал бы?

Как это ни странно было для Константина, но Белоцерковский оставил его в покое. Глеба Абрамовича мало задела смерть четырех оперативников, которых он никогда в глаза не видел и которые никак не были напрямую с ним связаны. На их место найдутся еще четверо, пятеро, шестеро, столько, сколько потребуется.

Гораздо важнее, что Константин убил этих людей. Глеб Абрамович умел разбираться в психологии не только политиков и банкиров. Он хорошо понимал и стоящих на противоположном конце социальной лестницы, – бандитов, киллеров, словом, «оперативников», впрочем, в последнее время конец что-то слишком часто стал совпадать с началом.

Раз Панфилов до сих пор молчит, значит, будет молчать и дальше, до тех пор, пока ему это выгодно. Судя по всему, он хочет жить и хочет находиться на воле, а не в тюрьме. Значит – будет молчать, что от него и требуется.

Поэтому Белоцерковский отдал другую команду: за Панфиловым приглядывать, но не связываться. О контактах с правоохранительными органами докладывать. И пусть пока погуляет, если хочет. Его время еще придет.

«Не стоит же, в конце концов, устраивать представление из ликвидации Панфилова. Мы, господа, не в цирке, мы на работе», – заключил олигарх.

Константин понял, что ему предоставлена передышка. И это было кстати, поскольку ситуация вынужденного отсиживания дома, на этот раз – у Наташи, его не устраивала. Он хотел быть свободным и независимым. Таким, каким был раньше.

Разрешить проблему помогла Наташа. Это она притащила домой дочерна загорелого невысокого человека и с порога заявила:

– Твой земляк! Из Запрудного.

Константин с удивлением поглядел на стоящего у порога темнокожего мужчину. Кто это? Он не узнавал обезображенного шрамами лица. Кто-то из «лаврушников»? Но почему Наташа представила его как земляка? Насколько Константин помнил, в Запрудном «лаврушников» никогда земляками не считали, даже если они прожили там лет десять-пятнадцать... Кто же это?

Человек со шрамами на лице тоже смотрел на Константина с недоверием. У него во взгляде появилось какое-то напряжение.

Он повернулся к Наташе и уточнил:

– Это Панфилов? Константин Петрович Панфилов?

И, повернувшись к Константину лицом, спросил уже с вызовом, глядя ему прямо в глаза:

– Жиган?

Константин усмехнулся. Вот оно что. Все дело в пластической операции, которую он сделал недавно, пытаясь спастись от преследовавшего его прошлого. Из этой затеи ничего не вышло, прошлое вновь догнало его, но на прежнего Жигана он действительно теперь не похож.

– Тебя тоже узнать трудно, – сказал Константин. – Я в Запрудном всех знаю... Может быть, представишься?

– Меня звали Куршаком, пока в армию не ушел... – сказал человек у дверей.

– Иван! – воскликнул Константин. – Так ты жив, чудак? А мы тебя давно похоронили, еще в девяносто четвертом.

– Я-то жив, – ответил Иван. – Но тебя я не знаю.

– Наташа, – попросил Константин, – принеси ему мой портрет.

Наташа и сама сообразила, что Константина теперь и в самом деле не узнать тем, кто знал его раньше. Она разыскала рисунок, который сделал хирург, проводивший операцию. Панфилов был на нем нарисован точно таким, каким был прежде.

– Смотри, сравнивай, – протянул рисунок Ивану Константин и повернулся к нему в три четверти, точно так, как он был изображен на рисунке.

Иван рассматривал рисунок минуты три, то и дело бросая взгляды на Константина. Потом почесал в затылке и произнес сомневающимся тоном:

– Черт его знает! Вроде похож, когда на рисунок смотришь. А как только глаза отведешь – не похож!

– Ну ладно, – вздохнул Константин. – А хочешь, расскажу, как ты впервые нос сломал? Это послужит доказательством?

Когда Иван Куршаков был еще совсем сопливым пацаном, он увязался с «большими», то есть подростками, подсматривать в женскую баню. Когда разгневанные купальщицы плеснули на них со второго этажа кипятком, он так рванул, ничего не видя перед собой, что врезался носом в забор. Ему потом года два эту историю припоминали.

Иван замахал руками и смущенно посмотрел на Наташу.

– Нет! Не надо! Верю! Не рассказывай. Ты прав, меня и самого трудно узнать.

А познакомилась с Иваном Наташа, когда разыскивала героя для своей следующей телепередачи «Глазами очевидца» и вышла на него в Союзе ветеранов чеченской войны или, сокращенно, СВЧВ. Командир танкового экипажа Иван Куршаков всего несколько недель назад бежал из чеченского плена, в котором провел три года, и Наташа надеялась, что его рассказ о жизни русских рабов в Чечне окажется достаточно интересным, чтобы на этом построить очередной выпуск телевизионной передачи.

Рассказ и в самом деле был интересен, но видеоряда под него не было никакого, кроме архивных кадров, уже не раз использованных в других передачах. Наташа попыталась все же предложить идею передачи главному редактору программы, но тот ее и слушать не захотел. Возможно, причина отказа была и не в отсутствии актуального видеоряда, а в сегодняшнем положении в самой Чечне. Организованный ФСБ информационный центр, не осуществляя напрямую цензуры, контролировал тем не менее выпуск аналитических программ на чеченскую тему. Но такой контроль осуществлялся на уровне руководства телеканалами, и до Наташи доходили только отголоски. Ее сюжет не утвердили.

Иван нисколько не расстроился, когда Наташа сообщила ему, что передачу о Чечне ей сделать не удастся. Он и не стремился на телеэкран. У Ивана, как и у Константина, было заметно стремление к скрытности и одиночеству, вероятно, долгая жизнь в плену, который он называл не иначе как рабством, воспитала в нем эти качества.

Наташа извинилась перед ним и собралась повесить телефонную трубку, но, уже практически прощаясь, спросила, что он собирается делать дальше? Просто так спросила, скорее из вежливости.

Иван, немного помолчав, сообщил, что собирается перебраться из Москвы в Запрудный. Тут она и выдала ему, что знает человека по имени Константин и он тоже из Запрудного.

Иван долго не мог поверить, что она говорит о Константине Панфилове, человеке, очень хорошо известном в Запрудном. Но когда поверил, тут же загорелся желанием его увидеть.