Берлин привлекал его другими вещами. Дэвида привлекала атмосфера города “отрезанного от всего мира, искусства и культуры, умирающих без надежды на возрождение” (это было задолго до падения Берлинской Стены и задолго до того, как Берлин снова стал бурлящим европейским центром), и он выбрал самый неприметный, анонимный и культурно бесцветный район города – Шенеберг, известный, в основном, скоплением турецких иммигрантов. Он поселился в квартире над автомастерской, а обедал в кафе, где обычно столовались рабочие. К слову об отстраненности.
Я совершенно не выносила его восхищения всей этой холокостовской магией и мрачными бесцветными местами, но когда он начал рассказывать о Роми Хааг и ее кабаре-театре, я заинтересовалась. Тот факт, что у него была интрижка с Роми не имел особого значения. В сексуальном смысле она, в общем-то, не представляла из себя ничего нового, поскольку у него всегда на прицепе был выводок мальчиков и черных женщин (хотя все же она была достаточно интригующей вариацией – транссексуал, изображающий трансвестита). Но таланты Роми, как и замечательные театральные постановки в ее маленьком клубе, действительно впечатляли. Поход в этот клуб означал прорыв в иные времена – на десятилетия назад, в Берлин Кристофера Ишервуда, в дни великого расцвета кабаре до прихода Адольфа, русских и американцев, превративших этот андеграунд-город просто в мучительно загибающуюся свалку. Роми была необыкновенно отрывной и утонченной.
В музыкальном смысле Дэвид был на подъеме, чувствуя в себе нечто новое и свежее, опустошив все возможности предыдущего своего увлечения. А это означало, что он обратился к новому источнику идей и энергии, в данном случае – к Брайану Ино, которого знал еще с тех пор, как Рокси Мьюзик выступала разогревом для Зигги и Спайдеров во время триумфального британского турне 1973 года. Они с Ино создали в Берлине альбом, подходяще названный “Low”. К тому же Дэвид много работал с Игги, кроме прочего, продюсируя его альбом “Lust for Life”.
По-видимому, в Берлине он приблизился к поворотной точке, по крайней мере, он уже оттолкнулся от самого дна. Самое главное, он больше не принимал столько кокаина, сколько раньше, если вообще принимал; Коринн нашла ему в Швейцарии терапевта, и, по-видимому, это возымело определенное действие. Но, хотя это означало перемену в сознании – “Боже, может быть, эта штука действительно вредит мне!” – в практическом смысле это мало что меняло. Каждый раз, как я навещала его в Берлине, он либо пил, либо уже был в стельку пьян, и пребывал в таком же стрессе, как и в свой самый тяжелый период, когда он за ночь принимал по нескольку граммов кокаина. В одно из моих посещений он дошел до того, что ему показалось, будто у него инфаркт. Я немедленно доставила его в британский военный госпиталь, где доктора осмотрели его и пришли к заключению, что сердце у него в полном порядке, только ему следует немного расслабиться.
Мои визиты не приносили мне никакой радости. Видеть Дэвида было больно, а Зоуи, которого против моей воли определили в школу при британском военном корпусе, – еще больнее. Вернее, повидать Зоуи было хорошо, а вот расставаться с ним было мучительно. В этот период я начала полностью осознавать, что происходит: Дэвид полностью исключил меня, списал со счетов, и это значило, что он заберет Зоуи с собой.
Понимаете, Зоуи всегда был чем-то вроде моего дара Дэвиду. Родив своему психически хрупкому мужу ребенка, я дала ему нечто, для чего стоило жить. И тогда – особенно тогда, в самый тяжелый для Дэвида период – я не собиралась отнимать этого дара. Поэтому я знала, что не буду сражаться за опеку над Зоуи, а следовательно знала, что потеряю его. Это было самое худшее; все равно что согласиться на ампутацию.
Моя злость была очень сильна и глубока. Она обратилась вовнутрь, отравляя меня, но она должна была вырваться наружу, хотя ее настоящий виновник был вне досягаемости. Как я знала из своего богатого и горького опыта, Дэвид мог ответить на злость только двумя способами: либо он становился безучастным и дистанцированным и начинал планировать ваше исключение, либо он прибегал к физическому насилию. Последнее я испытала на своей шкуре только один раз, но мне вполне хватило.
Коринн, с другой стороны... Коринн была его орудием. Она была вышибалой и наемным убийцей, она выполняла за него черную работу и отвечала за все последствия. Имея ее при себе, он мог вести себя, как ему заблагорассудится, не неся никакой ответственности за свои действия. В политике это называется “отгораживаться”.
Так что, я нацелилась на Коринн. Поняв, что мы с Дэвидом никогда не договоримся до тех пор, пока он будет впутывать ее между нами, я приняла решение и заявила ультиматум. Как-то вечером за ужином в одном из этих типично немецких обожаемых им отвратных ресторанов, где подают всякую дрянь, я бросилась в пропасть.
“Дэвид, – сказала я. – Мне нужно, чтобы ты уволил Коринн.”
Гравитация никуда не девалась. Ангелы не пришли мне на помощь. Он отказался.
Тогда зашла речь о разводе. Он предложил, чтобы я первая подала на развод, но я отказалась: обещание, которое я дала ему на Плэйстоу-гроув и при регистрации нашего брака не предполагало, что я просто так уйду. Это оставляло ему только один выход: тогда он сам подаст на развод, сказал он.
Было так странно. Окончательная разборка принесла освобождение. Даже подняла настроение. Мой мозг, думаю, лихорадочно заработал, принимая новую информацию и оформляя ее таким образом, чтобы удержать меня от самоубийства... “Теперь, когда я больше не замужем за ним, все будет по-другому, – крутился у меня в голове успокаивающий рефрен. – Мы снова сможем быть друзьями и партнерами.”
Не знаю, почему Дэвид тоже повеселел – возможно, просто почувствовал освобождение, выговорившись, – но он явно оживился, и вскоре мы уже общались лучше, чем многие годы до того. Даже отбросы на тарелках перед нашим носом показались едой.
Впрочем, они сочетались с огромными порциями алкоголя, которыми он себя накачивал, что не замедлило сказаться на нем еще до наступления ночи. К рассвету я держала Дэвида за талию на улице перед его домом, пока он заблевывал свои ботинки.
И это был один из тех странных моментов истины между людьми. Поддерживая его и глядя на него, я внезапно осознала, как же сильно я до сих пор люблю этого человека; вместе с тем к этому примешивался забавный иронический аспект. Блевотина, стекавшая с Дэвидовских губ на берлинскую мостовую привела мне на ум те бессчетные случаи за все эти годы, когда пресса, фэны и даже другие музыканты помельче скапливались вокруг него с микрофонами и ручками наготове, в ожидании его бесценных слов.
Я покачала головой, смеясь, и подмигнула ему: “Ну что, бэби, – умудрилась сказать я, – похоже, это только доказывает, что не все слетающее с твоих губ достойно записи.”
Он по-началу тупо взглянул на меня снизу вверх, а потом тоже расхихикался.
И в этот момент мы словно снова по-настоящему соединились. Мы поднялись в его квартиру и занялись любовью впервые за многие годы.
Так продолжалось три дня, и это было хорошее время. Странно-эротическое, почти с оттенком беззакония, как если бы решение развестись превратило нас из мужа и жены в брата и сестру, занимающихся друг с другом нехорошими делишками. Я начала думать, что, возможно, как было вначале, мы ввязались в какое-то новое, неиспытанное, возбуждающее приключение.
Но это была только фантазия. А реальность заключалась в Коринн. Я из-за чего-то повздорила с ней, и это кончилось тем, что она сбежала из квартиры (где у нее была собственная комната). По мне, так прекрасно – чем меньше Коринн, тем лучше, но Дэвид был очень расстроен. Он немедленно переключил все свое внимание с меня на телефон и, пока я слушала, он обзванивал весь Берлин, разыскивая ее, с таким волнением и беспокойством, какого я не могла припомнить по отношению ко МНЕ со времен “Хэддон-Холла”. В конце концов он ее нашел и ушел из квартиры, чтобы с ней встретиться.
