Кэлвин был разочарован тем, что, когд мы отправились поужинать после шоу, Дэвид, Хермиона и Джон Хатчинсон не присоединились к нам. Позже он спросил меня: “Почему ты не привела их с собой?”
“Почему Я не привела? Это было не мое дело, просить их пойти с нами, – ответила я. – Ты же знаешь, я была там как спутница Лу, я и так уже постаралась умаслить Дэвида! Я не могла пригласить их на ужин.”
Кэлвин согласился с моими доводами – все было нормально. В последующие дни он не прекращал попыток подписать Дэвида на лэйбл и в конце концов преуспел в этом. Я знала в подробностях обо всех хитросплетениях этого дела, включая все палки в колеса, которые вставлял Кен Питт. Его менеджерский стиль был столь же странен, как и его сексуальные пристрастия, которые, по словам Дэвида, включали в себя нацистскую униформу.
Моя роль Кэлвиновского друга и доверенного лица все возрастала. Он стал доверять мне, а я – ему. Так что это было естественно – что, когда Хермиона порвала с Дэвидом, Кэлвин начал подумывать, почему бы не свести нас вместе, укрепив таким образом круг соратников, который он создавал. Он начал постоянно действовать мне на нервы, непрерывно твердя о Дэвиде – о том, какой он красивый и замечательный.
Так что ко времени той Кинг-Кримсоновской вечеринки в “Спикизи” у меня уже было такое чувство, будто я знаю Дэвида. Я действительно много знала О НЕМ.
Мы начали с китайского обеда в Сохо (Кэлвин знал все хорошие китайские рестораны в Лондоне), и все было прекрасно. Мы, должно быть, представляли собой довольно странное трио, поскольку мы с Кэлвином были франтовато одеты в бархатные костюмы-тройки (на мне был розовый, на нем – фиолетовый), а Дэвид выглядел оборванным и потрепанным в своих застираных “стерлинг-купер”’овских матросских штанах со сквозными пуговицами на ширинке и в светло-голубом в горчичную полоску свитере из овечьей шерсти – ну ни дать-ни взять типичный дешево-шиковый студент-художник. С другой стороны, это был Лондон в 1968 году, родная стихия педиков и мальчиков по вызову, так что, официанткам, я уверена, приходилось видеть и более странные комбинации, чем мы трое.
Дэвид понравился мне во время обеда, а в “Спикизи” (который сам по себе ничего особенного не представлял – просто еще один подвальный рок-клуб с большой акустической системой и замечательными посетителями) он мне понравился еще больше. Он был мягок и очарователен, но в то же время и напорист – легко мог командовать. Он чудесно двигался. Влиятельные магнаты от музыкального бизнеса обращались с ним исключительно уважительно. И в довершение всего он казался очень ранимым. Могу сказать, что отвержение его Хермионой все еще причиняло ему боль. Так что перед ним было просто не возможно устоять, и вечер начал принимать весьма специфический оборот.
Мы говорили обо всем на свете, танцевали и слушали Кинг Кримсон, и, по мере того как вечер продвигался вперед, мы поняли, что отправимся домой вместе.
Я боялась, что, если затащу Дэвида в постель, Кэлвин может взбеситься. Я была совершенно уверена, что они спали друг с другом (так оно и оказалось), но я не знала, как между ними обстояли дела, какие у них были правила. Так что я зорко следила за сигналами Кэлвина.
Да, он одобрял меня. Никаких сомнений. Если бы он мог, он прямо-таки вытолкал бы нас вместе за дверь. Впрочем, ему и не надо было так трудиться. Мы с Дэвидом понравились друг другу. Казалось, мы начинаем завязывать связь.
Так что мы отправились вместе в Пэддингтон, и то, что должно было случиться, случилось. Меня трахнули.
Поначалу Дэвид был никудышным бойфрендом. Во всяком случае, не таким, каким я хотела, чтобы он был. Я еще находилась в том возрасте, когда девушка ждет от своего возлюбленного нежности, даже если он ей не верен (что в Дэвидовском случае значит – даже если он обладает инстинктами бисексуального дворового кота). Но Дэвид был холоден. Помню как-то ночью, когда я была особенно взбешена каким-то его хамством, я в самой лучшей театрально-трагической манере свалилась в пролет лестницы у своей комнатки в “Ноумэд”-клубе. Он просто перешагнул через меня, предже чем выйти вон, и сказал: “Что ж, если не помрешь и будет настроение, можешь позвонить”. И я, естественно, позвонила. Я была влюблена. Любовь слепа.
Впрочем, поворотный пункт в наших отношениях произошел именно по инициативе Дэвида. Он позвонил мне как-то днем из Бекенгэма – южного предместья, где он жил и управлял бекенгэмской “Арт-Лабораторией” вместе с талантливой и привлекательной журналисткой Мэри Финниган. Он ужасно болен, сказал он, и хочет быть со мной, так что, не приеду ли я, пожалуйста, и не позабочусь ли о нем?
Я согласилась и отправилась на пригородной электричке за много миль из этого грязного Пэддингтона в тихий и зеленый Бекенгэм. Я никогда не была там прежде и не встречалась с Мэри, но все же нашла дорогу к хаотично разбросанной группке бунгало среди чудесных старых деревьев и постучала в дверь как раз, когда наступил вечер.
Мне открыл Дэвид. Он был один. Мэри куда-то уехала на уик-энд, а он отнюдь не выглядел таким больным, каким изобразил себя по телефону. Впрочем, он немного охрип, так что я разыскала кое-какие таблетки, приготовила ему поесть и вообще всячески суетилась вокруг него.
Где-то около десяти вечера мы забрались к нему в комнату. Помню, я отметила про себя, что это именно ЕГО комната. Я справедливо подозревала, что он спал с Мэри и что, по-видимому, и продолжает спать, так что это было некоторым облегчением – обнаружить, что они, по крайний мере, не спят постоянно в одной постели: комната Мэри была через холл, напротив комнат ее двух детишек. На меня произвело впечатление еще и то, какой прибранной была комната Дэвида – до этого момента он отнюдь не производил впечатление чистюли – и какой красивой. Он украсил ее индийскими и тибетскими коврами, картинами и всевозможными безделушками, создав теплую, хиппи-подобную, чувственную атмосферу.
Мы уселись на кровать, и он начал прокручивать мне пленки со своей музыкой – все разнообразные версии трэков, над которыми он работал для своего первого альбома на “Меркури”, “David Bowie”, или, в американской версии, “Man of Words, Man of Music”. На меня нахлынуло настоящее потрясение. Я слышала кое-что из этих песен и раньше, но лишь кусочки и отрывки – никогда в таком объеме; теперь же я в изумлении слушала одну жемчужину за другой. Это были отнюдь не обычные “мальчик-встречает-девочку – девочка-бросает-мальчика”-поп-песни, но краткие глубокие наблюдения истинной драмы жизни, удивительно оригинальные, точные и поэтичные. И их автор, сидевший рядом со мной на кровати, был отнюдь не просто еще одним хорошеньким поп-личиком (хотя, видит Бог, КАКИМ же он был хорошеньким!), не еще одним испорченным нагловатым бойфрендом: это был необыкновенный человек, иной и великий, единственный на миллионы, человек с редчайшим и прекрасным даром, звезда в этом мире. Внезапно на меня обрушилось понимание того, кто такой Дэвид на самом деле.
И он также вел себя совсем по-другому, он вел себя по отношению ко мне сочувствующе и по-доброму, и, когда мы занялись любовью, он был чувствителен и нежен – намного, НАМНОГО лучший любовник, чем тот жеребец, которого я до этого знала. Это были чудесные, размягчающее сердце моменты, и я начала забывать одну очевидную истину, на которую мне впервые указал Кэлвин, подтвержденную впоследствии и моим собственным опытом – то, что Дэвид был первоклассным манипулятором. Я начала видеть новые черты его характера, и открылась им навстречу. И это были теплые и чудесные черты.
Мы достигли большой интимности в ту ночь, открывая друг другу те части своих душ, которые до этого держали спрятанными и недоступными. Дэвид рассказывал о своем детстве в Брикстонском районе Лондона; о своем отце, тихом йоркширце, проработавшим последние 15 лет в паблик-релейшнз-отделе при детском доме Доктора Барнардо; о своей взрывной матери, одной из первых женщин в городе, начавших носить брюки, у которой был незаконный ребенок; и о самом этом ребенке, Терри Бернсе, старше Дэвида на 9 лет. Он был самым большим героем Дэвида. Дэвид рассказал мне, до какой степени он поклонялся Терри, до какой степени большое влияние Терри оказал на него, познакомив с музыкой, политикой, поэзией. Но и с огромным, преследующим его страхом. Что-то произошло с Терри, пока тот служил в армии – в королевских ве-ве-эс в Адене во время одной из последних британских колониальных войн. Что бы это ни было, но это что-то абсолютно разрушило Терри. Ему поставили диагноз – параноидальная шизофрения, и с этих пор он кочевал по психушкам.
