Единственным, не вписывающимся обстоятельством было то, что ни один из нас не был обдолбан, когда мы произносили слова (терпеть не могу называть их клятвами). Но мы наверстали свое, по дороге из ЗАГСа заскочив в “Три Бочки” – местный паб и родную площадку Бекенгэмской “Артс-Лэб” – и надравшись в стельку вместе со своими приятелями.
Так что вуаля! Идеально альтернативная свадьба для идеально альтернативной пары. А чтобы не оставалось сомнений, насколько альтернативными они были, почему бы мне не описать все подробней?
Например, мы не женились из каких-то романтических соображений. Я, лично, бросилась головой вперед в эту прорубь с Дэвидом, чтобы утихомирить непререкаемые Британские иммиграционные службы, а следовательно, сделать достижимыми свои профессиональные цели (а заодно и чтобы заткнуть Пегги). Дэвид, со своей стороны, преследовал сходные – СВОИ профессиональные цели, привязав к себе своего вышибалу (самому ему не хватало природных ресурсов во время моего отступления на Кипр), ну, и чтобы заткнуть Пегги.
Мы просто избавлялись от раздражающего фактора и убирали преграду на пути к большим делам. Не помешало и то, что мои родители преподнесли нам свадебный подарок в виде кругленьких трех тысяч британских фунтов. На эти деньги можно было накупить каких угодно занавесей, даже для таких гигантских окон, как в “Хэддон-Холле”.
Впрочем, должна признаться, что, когда нас с Дэвидом связывали узами брака, я раскраснелась ну ни дать-ни взять старомодная девчоночка. Этот момент был так мил и важен: все в нем, романтика – тоже, так что он мне очень понравился. Хотя я сделала все возможное, чтобы скрыть эти чувства. Это было бы совсем не круто, вдруг начать вести себя, как обычная девица: лучше было оставаться сильной, твердой, компетентной, надежной, разумной, агрессивной – короче такой, какой я нравилась Дэвиду.
Это о романтике. Теперь об условностях.
Ну уж, увольте. Дэвид, сын Лэнса, подписался на моногамию, разделяемую большинством мужчин на планете: абсолютная верность, вплоть до первого предложения, а он был восходящей звездой в таком мире, где предложения, если и не сыплются в чрезмерном количестве, то, по крайней мере, поступают ежедневно. Так что, если бы он поклялся поддерживать обычный моногамный брак, поклялся даже чем-нибудь особенно ужасным – скажем, навечным изгнанием из поп-чартов, я была бы дурой, если бы поверила.
Кстати, моногамия мне вовсе не нравится. Я сама совсем не из разряда женщин одного мужчины (или женщины). До тех пор, пока мы были правдивы друг с другом и уважали ту любовь, которая была между нами, мы с Дэвидом были идеально свободны развлекаться и кувыркаться, с кем хотели.
Мы уже предприняли уверенные шаги в этом направлении. В свою совместную предбрачную ночь, которую мы провели с общей подругой Дэвида и Кэлвина, роскошной темноволосой актрисой Клер Шенстоун, мы повеселились наславу. Мы пришли к ней домой поужинать, надрались, завалились все вместе в койку и резвились втроем, пока не отрубились, потом проспали и в панике понеслись в ЗАГС. Помню, как мы притащились в “Хэддон-Холл” поразвлекаться вместе с Дэвидом и с фолк-певичкой по имени Тина, помню и чудесный вечер с Даной Гиллеспи и ее бой-френдом Кеном (мой первый раз вчетвером), припоминаю, что мы с Дэвидом испытывали большое искушение затащить к себе в постель Мэри Финниган, но все же не стали этого делать.
Мы были молоды и свободны, и это был Лондон, великий центр смелого, прекрасного нового мира; свободная любовь была так естественна, была просто тем, чем все занимались.
Впрочем, дело не только во времени, по крайней мере, не для меня. У меня пункт в этой области, поскольку я бисексуальна, и поскольку меня травмировали и ожесточили еще в самом начале ужасной расправой над нами с Лоррэйн в Коннектикутском колледже. Я чувствовала в себе жар парламентария от сексуальной партии, понимала ее силу и решила, что она нуждается в борьбе.
Другие корни моей философии уходят еще глубже – в детство. И ее плоды – глубокое презрение к человеческому пороку под названием ревность или чувство собственничества, абсолютно низким эмоциям, в основе своей имеющим страх и ограниченность духа, наиболее разрушительным силам в отношениях индивидуумов и именно тому пугалу, которое стоит на страже фабрикаций моногамного общества. И я их не просто не одобряю, я их ненавижу.
Я хорошо помню, где и когда начался мой путь к такой идеологии. Мне было восемь лет, и я только что вернулась домой на Кипр, пройдя свое Первое Причастие в Штатах. Тогда у меня были очень длинные волосы, и как-то раз в школе компания мальчишек из моего класса поймала меня и запустила в мои замечательные волосы ящериц. Испуганные ящерки пытались выпутаться и отбрасывали хвосты на пути к спасению: они сами и их отброшенные, все еще шевелящиеся хвосты извивались и копошились у меня в волосах – боже правый!
Когда мой отец вернулся с работы домой, у меня уже кончилась истерика, но я была настолько несчастной, что он сразу понял, что что-то произошло. Он спросил, и я рассказала ему.
Перво-наперво он дал мне совет, который я помнила потом всю жизнь, хотя и не всегда ему следовала: “Бэби, никогда не показывай людям, чего ты боишься. Если они знают, чего ты боишься, они могут причинить тебе боль”.
А потом он взял меня с собой в сад и поймал для меня дюжину ящерок, Поначалу я боялась их, но мы оставались в саду до тех пор, пока мне не понравилось играть с ними. А потом мы их отпустили.
“Ну что, больше ящерки не будут огорчать тебя?” – спросил он. Я сказала, что нет, и это было правдой; я больше никогда их не боялась.
Шесть лет спустя, когд я училась в школе в Швейцарии, я применила совет своего отца – на этот раз к ревности. Моя лучшая подруга, Пэт Янг, начала дружить с другими, и мне было от этого худо: я боялась, что она меня бросит. Но тут в голове у меня словно прозвонил некий звонок, и я поняла, что ревность – всего лишь разновидность страха, а что мне говорил мой отец?
Тогда я сменила курс. Вместо того, чтобы замыкаться в мрачности и вести себя недоброжелательно, я приложила массу усилий, чтобы тоже подружиться с новыми друзьями Пэт. И это сработало: Пэт меня не бросила, а я приобрела новых друзей, новую популярность и новую силу. Ревность приберегала для меня лишь узость и темноту, но смелость сделала мой мир шире и светлее.
Впрочем позднее, когда я вышла замуж за Дэвида, я знала, что вступаю на незнакомую, возможно, пугающую территорию. Я не имела ни малейшего представления, сработает ли открытый брак между нами перед лицом ревности, которую он словно нарочно искушал; не знала, хватит ли у каждого из нас эмоциональной силы справится с ним. Но вот мы с Дэвидом – в решительно нетрадиционной, интригующей ситуации. Почему бы не попробовать, сможет ли человек действительно с ней справиться?
Я поняла; все верно. Кто-то может. Я, по крайней мере, могу. Любовное партнерство с Дэвидом, плюс любовные связи с другими людьми, плюс любые случайные встречи, какие только могли влиться в этот поток, предлагали потрясающий стиль жизни.
Ужасно стыдно, что я могла справляться с ситуацией превосходно, а Дэвид оказался на это неспособен.
Но я что-то забегаю вперед. Реальность 1970 года была такова, что мы с Дэвидом подписались на теорию открытого брака, но вели себя более или менее моногамно. Я говорю “более или менее”, потому что время от времени мы развлекались вместе с другими людьми, а Дэвид, по-видимому, принимал подворачивавшиеся ему предложения, пока курсировал без меня по своим рок-н-ролльным дорожкам. У меня же не было в то время других любовников, кроме него – ни мужчин, ни женщин.
С одной стороны, секс с Дэвидом был замечателен и воодушевляюще интимен, с другой же стороны он не был тем переворачивающим душу переживанием, каким может быть. Дэвид был жеребцом, а не истинным сластолюбцем, и я оказалась в типичной для многих молодых женщин ситуации: секс част и интенсивен, но наивысший порог удовольствия слаб или, в моем случае, недостижим.
