Дэвид выслушал меня, а затем сказал:
“Ты в силах принять тот факт, что я не люблю тебя?”
Я, честно говоря, об этом даже не думала. Насколько я понимала, представление Дэвида о “любви” описывалось его отношениями с Хермионой: сидеть на кровати, держась за руки, и эмоционально душить друг друга года два, пока часы тикают, а ваша карьера идет коту под хвост. ТАКОЙ любви я не хотела. Я хотела движения, роста, свободы, взаимного вдохновения, взаимного уважения друг к другу как к отдельной личности, взаимной поддержки индивидуальных амбиций. Я хотела, чтобы каждый из нас расширял наш общий мир, а не сужал его. И я знала также, что Дэвид любит меня в том единственном смысле, который имеет значение: он по-настоящему нуждался во мне, уважал меня и заботился обо мне. Но главное, что мы оба знали и о чем не раз говорили друг другу, мы были родственными душами. Мы были ПОХОЖИ. Мы подходили друг другу.
Так что я сказала: “Да, Дэвид, я могу это принять. Я могу принять все, что угодно.”
“Тогда все в порядке”, – сказал он и согласился с моим планом. Он принял свободно и с охотой и мою преданность ему, и мое доверие.
Так что я сама избрала свою судьбу. Там, в Бромли, в той маленькой спаленке, глядя на угольный сарай, но видя сияние прекрасного, свободного, сужденного звездами будущего, я поклялась отдать Дэвиду лучшие годы своей жизни.
* * *
Пора было двигаться вперед. Кое-какие проблемы требовали немедленного внимания, некоторые из них – даже очень пристального. В определенных областях Дэвидовской карьеры требовались срочные изменения. У него должен был вот-вот выйти альбом на новом лэйбле, а успешный сингл – “Space Oddity” – только что вышел (через два месяца после выхода увлекательная история Майора Тома поднялась до пятого места в чартах), и Дэвид срочно, вопиюще срочно нуждался в новом направлении.
И ни один аспект нашей ситуации не требовал такого внимания, как самый основной: нам с Дэвидом необходимо было место, где бы мы могли жить и работать вместе. Он все еще жил на Плэйстоу-гроув с Пегги, но ради всеобщего душевного здоровья мне пришлось удалиться в свою комнату у черта на рогах – в Блэкхите, а, следовательно, быстрые спонтанные действия, требуемые нашей миссией, были невозможны.
Тогда я пустилась на поиски дома, и какой же я нашла! Он назывался “Хэддон-Холл”, и он представлял собой эффектное зрелище.
Вообразите: вы – на полого поднимающейся к вершине холма отвилке главной магистрали к югу от Бекенгэма – одного из, как я уже говорила, самых зеленых и тихих южных Лондонских предместий. Кругом – море зелени и элегантно-тихая внушительная цивилизация. И вот, вы видите строение – на Саузенд-роуд, 42 – настолько отличающееся от обычной сдаваемой в наем собственности, насколько можно себе представить.
Первоначально, это было поместье фабриканта свечей – бастион ушедшей в прошлое Британской индустриальной империи. Он был построен одновременно с ее последним великим дивом, Стеклянным Выставочным Павильоном, в 1851 году. Как вы уже, должно быть, себе представили, “Хэддон-Холл” – типично викторианское сооружение из массивных красных кирпичей, украшенное торжественной белой надписью, и, конечно же, добродетельно уподобленное церкви – до такой степени, что основным компонентом заднего фасада (выходившего в огромный буйный сад, примыкавший к широким зеленым просторам площадки для гольфа) было гигантское окно с витражом.
Спереди дом был почти столь же импозантен. Двери распахивались, и первое, что вам бросалось в глаза, – именно тот самый величественный витраж, возвышавшийся над короткой лестницей в дальнем конце центрального холла полных сорок футов в ширину и шестьдесят футов в длину [12,20 x 18,30 м].
Владельцем дома был некто мистер Хой, первоначально – садовник поместья, которому крупно повезло, когда последний свечной патриарх завещал ему эту собственность, дабы покарать наследников, сбившихся с пути истинного. Мистер Хой был чудесным джентльменом, но с ним было непросто иметь дело. Хотя я впервые увидела “Хэддон-Холл” еще во времена своего пребывания у Мэри Финниган, у меня ушло несколько месяцев на то, чтобы убедить мистера Хоя: мы с Дэвидом вполне способны платить 14 фунтов в неделю квартплаты, ошторить гигантские окна, справиться с кухонными неудобствами и так далее, и тому подобное. Но, поскольку смерть Джона Джонса приостановила наши с Дэвидом планы совместного проживания, к тому времени, как мы были готовы, мистер Хой тоже “созрел”. Мы въехали в “Хэддон-Холл”.
Нам предстояла работа. У меня были большие планы относительно декора дома, у Дэвида – тоже. Все должно было быть белым. Мы все энергично взялись за работу – Дэвид, Тони Висконти, Лиз и я – и постепенно все получилось. Было потрясающе смотреть, как окружающее постепенно выступает из тьмы на свет; на чистом белом фоне я начала различать декорации к выступлениям Дэвида, моей восходящей звезды. “Хэддон-Холл” должен был стать одновременно и его сценой, и его творческим укрытием.
Это был дом, который мы с Дэвидом вместе сделали для себя своими руками. Мы гордились собой: мы прошли сквозь тяжелые дни, а теперь говорили друг другу, что наконец-то нашли место, в котором наши мечты могут стать явью. Теперь могли свершаться великие дела.
И мы чувствовали себя отважными. Чем я особенно была довольна. Дэвид уже жил в незаконном браке – с Хермионой, но для меня это был первый опыт такого рода. Мне страшно нравились свобода и возбуждающее чувство противостояния Пегги, условностям и нормам морали.
Недолго, впрочем. Дражайшая Пегги не замедлила заявить о себе, как и другой Дэвидовский спутник-стервятник – Ее Величество Мистер Питт.
Пегги нанесла удар первой. По телефону. Не буду цитировать ее дословно, мне бы этого очень не хотелось, но суть ее послания еще больше утяжелилась теперь, когда я открыто жила с ее обожаемым/ненавидимым золотым мальчиком: Энджи – сучка, шлюха, проститутка и т.д. и т.п. Для женщины с таким горячим пристрастием к аристократизму она знала язык трущоб превосходно.
Но, сарказм – в сторону, ее поведение было просто ужасно. Оно глубоко обижало меня. Я воспитывалась в другой среде, где члены семьи уважали друг друга и поступали соответственно. Так что мне было трудно переварить ядовитости, сыпавшиеся с материнской ветви Дэвидовского фамильного древа на всех, кто подворачивался – братьев, сестер, посторонних. Я была в полном потрясении, просто в ужасе.
Манеры Кена Питта были лучше, но он тоже испытывал мое терпение свыше всякой меры – потихоньку, шаг за шагом. Взрыв наступил после того, как он какими-то махинациями – лучше не думать, какими – уломал своих деловых коллег от музыкальной гей-мафии назвать Дэвида “Наиболее многообещающим новым исполнителем” на присуждениии призов Айвора Новелло за 1969 год.
Сама по себе полнейшая неуместность этой презентации нисколько не раздражала меня: это было, как, скажем, наградить Джими Хендрикса медалью за достижения в науке и технике. Что меня взбесило, так это то, что Кен Питт запретил мне появляться на церемонии награждения его мальчика. Это награждение было заслугой Питта, его звездным часом, сверкающей побрякушкой в короне “королевы”, и именно ОН должен был сопровождать Дэвида этим вечером.
Должна признаться, что на сей раз я взбесилась не на шутку, закатила такую истерику, что по “Хэддон-Холлу” только пух и перья летали (такое со мной вообще случается: я не то чтобы тихоня), впрочем, мое буйство мне ничего не принесло. Раз порешили быть мальчишнику, значит, так тому и быть.
Ну ладно. Это уж слишком. Такая цена мне уже не подходила. Дэвид сам по себе был замечателен, но багаж, который он с собой притащил, годился только на свалку. Я решила прервать свою миссию в “Хэддон-Холле” и отправиться на Кипр – продумать заново свои планы. Дэвид должен был разобраться со всеми своими педиками и демонами в одиночку.
Я обменяла рождественский билет на ноябрьский и полетела домой. Прощайте, Боуиевские дорогие и близкие, привет, мои.
