Современная привычка называть Месопотамией территории в нижнем течении Тигра и Евфрата, возможно, выработалась во время войны, когда пресса и военные источники постоянно именовали их Меспотом. Но древняя Месопотамия — страна, расположенная к северу от Багдада, это широкие, поросшие травой равнины между двумя реками. Южнее Багдада стоял Вавилон.

Глядя сегодня на эту землю, голую, бурую, простирающуюся до горизонта, покрытую зеленью только по берегам рек и в орошаемых зонах, трудно себе представить, что такая пустыня могла быть колыбелью великой цивилизации. Но Авраам, рожденный в городе Ур, и сыны Израилевы во время вавилонского плена видели совсем другую страну. Если заменить пшеничные прерии Канады финиковыми рощами, пересеченными во всех направлениях каналами, мы получим некоторое представление о древнем Вавилоне.

Сельское хозяйство здесь всегда было сопряжено со значительными трудностями. Надо собрать воду двух разливающихся весной рек, а потом использовать ее для полива в период засухи. Халдеи, вавилоняне, ассирийцы — большие специалисты в ирригации — взнуздали Тигр и Евфрат и создали сложную систему распределения воды. Ее унаследовали персы, потом арабы, но когда Халифат ослабел, система обветшала, а после нашествия монголов в XIII веке великолепные водоводы, сложные плотины и дамбы окончательно пришли в негодность, и это чудо великой цивилизации было потеряно навсегда.

Сейчас инженеры работают над проблемой ирригации, но решить ее непросто. Русла рек за века небрежения претерпели некоторые изменения. Дело в том, что воду для индивидуальных нужд брали таким образом, что русла не могли восстанавливаться правильно, а рытье каналов, которое велось без всякого плана, часто способствовало наводнениям. Так что возвращение Вавилону его прежнего плодородия — это не одна проблема, а сотни, из которых не последняя — культура пользования ирригационной системой. Тем не менее даже одного взгляда, брошенного на просторные сухие равнины, хватит для того, чтобы поверить: если Ираку снова удастся достичь плодородия древнего Вавилона, соотношение сил на мировом рынке пшеницы значительно изменится.

Глава третья

Шииты-флагелланты

В гостях у местных жителей я из окна наблюдаю шествие шиитов-флагеллантов.

1

Я обнаружил, что мне, как всякой «христианской собаке» по выражению XVII века, в шиитские мечети Багдада путь заказан. Шла первая неделя первого месяца мусульманского календаря мукаррам. В это время шииты предаются самобичеванию, режут себе ножами кожу на голове, таким образом доводя себя до религиозного экстаза. Все завершается полным страсти действом, изображающим смерть Хусейна, внука Мухаммада.

Я, бывало, подолгу стоял около мечетей и смотрел на входивших и выходивших мужчин. Мечети в это время напоминают гудящие ульи. Фанатичной толпе чуждо какое бы то ни было чувство юмора. А если ты не имеешь отношения к объекту их мании, тебя просто не видят. Эти люди страшны в своей целеустремленности. Они вовсе не кажутся подавленными и убитыми горем — скорее, одержимыми жаждой мести. Глядя на них, я понял, что в древности разрядить обстановку могли только человеческие жертвоприношения. Шииты всегда жаждали крови.

Мне, вероятно, следует пояснить, что ислам разделяется на две ветви. Первая — ортодоксальное большинство (сунниты), вторая — фанатичное меньшинство (шииты). Раскол датируют 680 годом, когда пресекся род Пророка — Хусейна, внука Мухаммада, убили в Кербеле (Ирак). Шииты считают, что с этого момента все халифы были узурпаторами и самозванцами. Такой нонконформизм характерен больше для Индии и Персии. У шиитов свои мечети, своя иерархия священнослужителей, даже своя интерпретация Корана. Если ортодоксальные мусульмане-сунниты во время молитвы обращаются лицом к Мекке, то шииты — к Ираку, где находятся четыре святых для них города — Наджаф, Кербела, Кадиман и Самарра. Их ежегодно посещают двести тысяч паломников.

Первые десять дней мухаррама шииты отмечают с присущей им мрачной суровостью смерть Хусейна в Кербеле. В Багдаде в этот период полно паломников, которые, достигнув цели своего путешествия, маршируют по улицам ночью и безжалостно себя бичуют. Христианину, да и мусульманину-сунниту не поздоровится, если нарвется на такую процессию.

Подружившись с несколькими местными христианами, прихожанами древней Халдейской церкви, я рассказал им о своем желании увидеть шествие флагеллантов, и один из них согласился отвести меня к своему другу, живущему на одной из глухих улочек Багдада. Мимо его окон пролегал путь шиитов от одной мечети к другой. Знакомый обещал зайти за мной в восемь вечера.

Когда мы отправились, уже стемнело, но на улице было полно народа, потому что жители Багдада переняли западную привычку бесцельно шататься вечерами, — возможно, все дело в том, что улицы стали освещать электричеством, и в том, что клерки не слишком сильно устают на работе. Свернув с главной улицы, мы углубились в узкие переулки. Наши шаги отдавались гулким эхом. Местами все очень напоминало трущобы Нью-Йорка. Дома жались друг к другу, выдвинув вперед верхние этажи. Над головой оставалась лишь узкая, как лезвие ножа, полоска неба. Улочки так причудливо переплетались, что казалось, город проектировало стадо сумасшедших баранов. С наступлением темноты старый Багдад вновь обретает былую таинственность. Я почувствовал, что здесь и вправду можно встретить халифа, вышедшего из дворца навстречу ночным приключениям. А какой-нибудь карлик, столь часто встречающийся в восточных сказках персонаж, быть может, глядит сейчас на меня откуда-нибудь с чердака.

Те, кто ходит по этим улицам, не похожи на благовоспитанных эфенди, фланирующих в центре города в накрахмаленных воротничках и шляпах. Здесь бесшумно, как летучие мыши, мелькают молчаливые субъекты в туфлях без задников. Проходя мимо, они успевают бросить на вас косой взгляд из-под яшмага, головного платка, придерживаемого на голове жгутом. Иной раз из-за стены донесется тоскливый вопль турецкой музыки, и представишь себе, что за жизнь ведут здесь эти люди, — будто в засаде сидят.

Мой провожатый остановился перед одной из серых стен и постучал в дверь. Мы услышали стук шагов — кто-то спускался по лестнице, а потом голос из-за двери спросил, кто там. Дверь быстро открыли, и за ней оказался не евнух, как можно было бы ожидать в именно этом районе именно этого города, не купец в тюрбане и шелковом халате, а молодой человек в темном пиджаке, полосатых брюках и черных лакированных туфлях.

Беседуя с нами на хорошем английском, он провел нас по каменной лестнице наверх, в комнату окнами во двор. Там стояли два дивана с персидской обивкой и белыми покрывалами. Лампочки были без абажуров. На стенах — несколько китайских картин, на бамбуковых столах — разные безделушки. Наибольшее впечатление производило чучело: кобра душит мангуста. Оно стояло на тумбочке, очень реалистичное и страшное, придавая комнате индийский колорит, который я уже начал подмечать повсюду в Багдаде.

Темноволосая девушка в красном, как мак, платье с улыбкой встала с дивана, где сидела в очень официальной позе ожидания, и робко поздоровалась с нами за руку. Вот и хозяйка дома. Она совсем недавно окончила школу, стеснялась своего английского, однако время от времени все-таки вставляла в разговор слова «да» и «нет». Мы всякий раз это отмечали и в конце концов так смутили ее, что она потупилась и покраснела, как ее платье.

Слуга принес поднос с чаем, английским печеньем, апельсинами и сладкими лимонами.

Мы сидели и разговаривали о шиитах, которых мои собеседники, будучи христианами, осуждали и считали опасной и фанатичной сектой. Нам рассказали о физических истязаниях, которым подвергают себя шииты каждый год в месяц мухаррам. Те, кого нам сегодня предстояло увидеть, то есть бичующие себя — это обычные флагелланты. Они просто десять ночей подряд странствуют из одной мечети в другую, хлеща себя плетьми по спине и груди. А есть и такие, что лупят себя цепями. А самый дикий способ умерщвления плоти — изрезать себе кожу на голове. Так делают особо фанатичные шииты утром десятого дня месяца мухаррама.