Она знала, что плохому человеку никто не поверит, а теперь и он тоже был мертв. Плохой мальчик, плохой мужчина — оба мертвы, а может, это просто видения из дурного сна. Теперь этот сон исчез, рассеялся навсегда.

Оставалась только она, только она существовала реально.

Понимать, что существуешь только ты и что ты реально существуешь, — значит пребывать в здравом рассудке, разве не так?

Но просто на всякий случай надо и дальше притворяться, что ты — просто чучело. Не шевелиться. Вообще не шевелиться. Неподвижно сидеть в этой крошечной комнате, сидеть здесь вечно.

Если она ни разу не шевельнется, они ее не накажут.

Если она ни разу не шевельнется, они поймут, что она нормальная, нормальная, нормальная, абсолютно нормальная.

Она сидела так уже довольно долго, а потом сквозь решетку, жужжа, проникла муха.

Муха села ей на руку.

Она могла легко раздавить ее.

Но она не сделала этого.

Она не раздавила муху и надеялась, что они сейчас наблюдают за ней. Потому что это доказывает, что за человек она на самом деле.

Ведь она и мухи не обидит…

Интервью с Робертом Блохом[31]

— Кому или чему вы, на ваш взгляд, обязаны своим обращением к литературе страха и ужаса?

— Ну, я проработал одиннадцать лет в рекламном агентстве,[32] знаете ли!.. На самом деле, уже ребенком мне было интересно читать о подобных вещах. Но еще больше меня — и, думаю, большинство детей, наделенных воображением, — интересовали тайны смерти, старения и жестокости. Почему такое происходит? Почему люди так поступают друг с другом? Ребенку свойственна наивная вера в то, что папа и мама, друзья и домашний кров охраняют и защищают его. Позднее, узнавая из книг о смерти и жестокости, он переживает настоящий шок. Я много разговаривал об этом с современными писателями, работающими в том же жанре,[33] — со Стивеном Кингом, Питером Страубом, Ричардом Мэтисоном и полудюжиной других. Все они испытывали в детстве сходные чувства, которые и побудили их взяться за перо. Конечно, есть дети, которые ни о чем таком не задумываются, но я задумывался — особенно когда прятался под кроватью или в шкафу, увидев кого-нибудь вроде Лона Чейни в «Призраке оперы»[34] (а впервые это случилось, когда мне было лет восемь или девять). В конце концов я пришел к выводу, который, полагаю, в разное время сделало большинство моих коллег по цеху: не можешь одолеть страх — встань под его знамена. Так я открыл для себя способ пугать других людей тем, что пугает меня самого. Впрочем, моя работа предполагает использование безопасных средств. Эта безопасность — неотъемлемая черта жанра. Читатель или читательница, если им слишком страшно, всегда могут отложить книгу, а зрители — выключить телевизор или покинуть кинозал. Но, даже дочитав книгу или досмотрев фильм до конца, они продолжают жить себе дальше как ни в чем не бывало. Это напоминает езду на «американских горках». У тебя захватывает дух, ты вопишь что есть мочи, ты испытываешь катарсис, — а затем целым и невредимым возвращаешься к месту старта. Я уверен, что любой человек, независимо от того, обладает он развитым воображением или нет, испытывает подсознательный интерес к смерти, боли, жестокости, к таинственным силам, правящим не только в мире сверхъестественного, но и в нашем с вами.

— Не могли бы вы рассказать немного о том, как вы познакомились с Лавкрафтом?

— Подростком я регулярно читал «Странные истории»[35] и был в полном восторге от рассказов Говарда Филлипса Лавкрафта.[36] В колонке писем мне встречались упоминания о рассказах, опубликованных еще до того, как я стал постоянным читателем журнала. В те времена произведения такого рода не перепечатывались, и, если номер исчезал с прилавков, он пропадал «с концами», разве что случайно наткнешься на него в какой-нибудь букинистической лавке. Поэтому я написал в редакцию «Странных историй» и попросил их узнать у Лавкрафта, где я могу найти рассказы, известные мне лишь из вторых рук. Он ответил, что с радостью предоставит в мое распоряжение экземпляр любого из своих сочинений. Так между нами завязалась переписка, и, кажется, в четвертом своем письме он заметил: «В вашем слоге есть нечто, заставляющее меня думать, что, возможно, вы и сами смогли бы написать что-нибудь. Почему бы вам не сочинить пару-другую историй? Я буду весьма рад высказать вам свое мнение о них». Естественно, как я мог отказаться? Я написал несколько рассказов, которые были чрезвычайно плохи, однако он не только не раскритиковал их, но, напротив, отозвался о них с похвалой. Это была как раз та поддержка, в которой я нуждался. В семнадцать лет, окончив среднюю школу, я приобрел подержанную пишущую машинку и засел за работу. Спустя шесть недель я продал «Странным историям» свой первый настоящий рассказ.[37]

С Лавкрафтом мы поддерживали общение вплоть до его кончины в 1937 году.

— Как по-вашему, что побудило его вступить в переписку с мальчишкой?

— У него была — о чем я в то время не знал — целая череда корреспондентов, которые позднее стали известны как «круг Лавкрафта». Это были начинающие писатели, которых он ободрял и поддерживал, а некоторые из них, подобно мне, вообще обязаны ему своим обращением к литературному творчеству. Он был в известной мере отшельником — не потому, что не любил людей, а потому, что это была пора Великой депрессии и у него недоставало денег на то, чтобы ездить по стране. Кроме того, он страдал бессонницей и проводил ночь за ночью, сочиняя письма. Пространные, энциклопедические письма ко многим, многим людям. Впоследствии они были собраны в пять объемных томов, но это только вершина айсберга. Он написал многие тысячи писем.[38] Это был основной способ его общения с миром. И я считаю своей огромной удачей знакомство с человеком, обладавшим столь своеобразным пристрастием.

— Можно ли сказать, что своими последующими успехами вы обязаны ему?

— Несомненно обязан! И испытываю к нему чувство живейшей благодарности за это.

— Приходилось ли вам встречаться лично?

— Нет, потому что, как я уже говорил, это была эпоха Великой депрессии и путешествия были просто не по карману — разве что ездить в товарняках. Правда, в 1937 году он должен был приехать в Висконсин, где я тогда жил, — но в тот год его не стало… Так что, к сожалению, встретиться с ним лицом к лицу мне не довелось. В 1975 году я оказался в Провиденсе, его родном городе, куда был приглашен в качестве почетного гостя на первый Всемирный конвент фэнтези.[39] Мне представился случай посетить его могилу, пройтись по улицам, которыми бродил он, увидеть все те места, что упомянуты в его произведениях, — в том числе церковь, в которой он «убил» меня в рассказе, мне же и посвященном.[40]

— Что вы почувствовали, узнав, что стали персонажем лавкрафтовского рассказа?

— Я был польщен. Кстати, это единственный его рассказ, которому предпослано посвящение. Будучи в Провиденсе, я заглянул в аудиторию университета Брауна, расположенного всего в нескольких кварталах от дома, в котором жил Лавкрафт и в котором он «поселил» меня в качестве персонажа своего рассказа. Фриц Лейбер[41] читал мне его тогда вслух в полночный час, и я испытал очень странное чувство, слушая спустя тридцать лет историю собственной смерти.