Вздохнув, Алена слезала с печи. Одиннадцатилетняя Настя, нависая над звучным цинковым ведром, что-то кричала ей, показывая рукой в угол комнаты, Алена снимала наушники, слышала рев Артемки, подходила к люльке и совала соску годовалому брату. Тот, доверчиво чмокая, тут же и замолкал. Алена снимала с себя ночную холщовую рубашку, чтоб переодеться в дневное, а Настя, вставая с ведра, подходила к ней и завистливо зырилась на ее грудь.

– Ален, а почему у меня не растут?

– Рано еще.

– А у Катьки Свиридовой уже третий номер!

– Ладно врать!

– Ну, первый! А она меня младше! И по телику я видела – в Африке у десятилетних знаешь какие сиськи!

– То в Африке! Там климат другой…

– Ой! – ойкала Настя, глянув за окно. – Твой Виктор едет!

И бегом, в одной рубашке, выскакивала на крыльцо навстречу почтарю, который на велике катил к их домику от реки, от парома.

Остановившись подле их калитки, Виктор отстегивал от багажника свою тяжелую брезентовую сумку и вынимал из нее пачку писем, перетянутую резинкой.

А Настя уже нетерпеливо гарцевала по эту сторону калитки.

– Привет, Виктор!

– Привет, малявка, – отвечал Виктор.

– Сам ты малявка! – обижалась Настя. – Мне письма есть?

Тут Алена, одетая и в наушниках, ленивой павой выходила на крыльцо. Виктор столбенел от одного ее вида, шумно сглатывал кадыком неизвестно что и пялил глаза. Алена, зная свою власть над бедным парнем, белой лебедью плыла через двор и с усмешкой протягивала ручку за письмами.

– Это всё мне?

Виктор приходил в себя, обижался:

– А «здрасти» где?

– Приветик! – снисходила Алена, ногой катая пустую пивную бутылку, валявшуюся на земле.

– Все Францию слушаешь?

Алена промолчала, не удосужила.

– Та-ак… – Виктор напустил на себя значительный вид и снял резинку с пачки писем. – Кузьмины…

– Мы не Кузьмины! – возмутилась Настя. – Мы Бочкаревы!

– А отчим? – спросил Виктор.

– Отчим не в счет! – отмахнулась Настя. – Мы Бочкаревы!

– Та-ак… – Виктор, шурша конвертами, стал считывать с них имя получателя и по одному вручать эти письма Алене и Насте. — Бочкаревой Алене, Бочкаревой Алене, Бочкаревой Алене… Бочкаревой Насте… Бочкаревой Алене, Бочкаревой Алене… Бочкаревой Насте, Бочкаревой Насте… Бочкаревой Алене… Бочкаревой Насте… Ну, вы даете, девки! Даже на Курилах достали пограничников!

– А тебе-то от кого письма? – удивилась Алена сестре.

– Тоже от солдат, – сообщил Виктор.

– А что я – тебя хуже? – фыркнула Настя.

Алена попыталась выхватить у сестры письма.

– Ты ж малолетка еще!

Но та спрятала свои письма за спину.

– А я вырасту, не боись! – И отбежала с ними в сторону, нетерпеливо вскрывая первый конверт.

– Значит, за солдата стремишься? – обиженно спросил у Алены Виктор. – И где вы только их адреса берете?

– В газете, – усмехнулась Алена.

Тут из курятника вышли мать с отчимом. Мать, пряча сытые масленые глаза, отряхивала с подола пух и перья, а Федор, хмельно покачиваясь, пошел к Виктору, распахнув руки и лучезарно улыбаясь.

– Витек! Керя ты мой! Гляди, какая у нас краля выросла! – И, обняв Алену со спины, слапал ее за грудь.

Алена резко отстранилась:

– Руки!

– А я чё? – нагло ухмыльнулся Федор. – Я ему твою красоту показую! Вон у тебя какая красотища-то вызрела! – И двумя лапами поддел Алену за ягодицы.

И тут Алена, не выдержав, подхватила с земли пустую бутылку «Балтики» и так ухнула ею Федора по затылку, что тот, оглушенно обхватив голову руками, кулем осел на землю.

– Боже мой! Федя! – хромая, набежала мать.

– Алена, ты чё? – испугался и Виктор.

– А он к ней все время под юбку лезет! – сказала Настя. – Я свидетель!

– Воды! Воды неси! – закричала ей мать. И Алене: – Ты его убила, сука!

– Сама ты сука! – отрезала Алена. – А будет лезть – и убью. – И на Федора, с трудом поднимающегося на колени: – Кобель гребаный…

Коза, забравшаяся на крышу сарая, громким блеянием подтвердила ее слова.

У входа в церковь стояли две старухи с плакатами «ПРЕКРАТИТЬ БОГОХУЛЬСТВО!» и «ВЕРНИТЕ НАМ ЦЕРКВУ!». Плакаты были самодельные – углем по обрывкам картона из-под коробок «Bananas from Congo».

Не обращая на пикетчиц никакого внимания, Алена – с наушниками от плейера в ушах – вошла в церковь.

Здесь, в зале, переделанном под сельский клуб и дискотеку, руководитель художественной самодеятельности Марксен Владиленович, еще при советской власти высланный из Москвы за гомосексуализм да так и прижившийся в Долгих Криках, сдавал концертную программу председателю местного сельсовета Георгию Жукову: на сцене, под магнитофон, сельские дети в пачках и балетных тапочках изображали «Вальс цветов» из «Щелкунчика» Чайковского.

А Жуков и Марксен Владиленович сидели на скамье перед сценой.

Алена прошла через зал, села рядом с Жуковым.

Но Жуков и не посмотрел на нее, наклонился к Марксену:

— Слышь, Марик…

«Марик», однако, берег свое достоинство.

– Я вам не Марик, а Марксен Владиленович.

— Ладно, Марксен, – согласился Жуков. – А нельзя это полюбовно решить? На церковные праздники – они в церкви, а на гражданские – самодеятельность?

– Ни в коем случае! – горячо вскинулся Марксен.

– Почему? Ты подумай…

– И думать нечего! – перебил Марксен. – Если ты впустишь их сюда с попом и кадилом, они отсюда еще тыщу лет не выйдут! – И семилетнему пацану на сцене: – Петя, не части!

– Но понимаешь, Марик, – сказал Жуков. – Ты знаешь разницу между селом и деревней?

– Нет. Какая разница?

– А-а! То-то! – назидательно ответил Жуков. – Вот у нас сейчас что? Деревня Долгие Крики, и нам из районного бюджета что дают? Копейки! А соседям в Черные Грязи что дают? Рубли! Потому что у них село, у села статус выше, понимаешь? А на самом-то деле село – это что такое? Та же деревня, только если в ней церковь имеется. Теперь понимаешь?

Тут Марксен вдруг порывисто вскочил на сцену и закричал танцующим детям:

– Стоп! Стоп! Замрите! – и хлопнул в ладоши.

Дети по его хлопку замерли в своих позах, как статуи.

Марксен обошел их, трогая каждого и даже толкая, чтоб пошевелить, но дети словно окаменели.

Проверив последнего, Марксен с гордостью повернулся к Жукову:

– Видишь? Они у меня не только танцуют! Они римскими статуями стоят! А хочешь – греческими будут стоять по пять часов не шелохнувшись! – И снова хлопнул в ладоши: – Отомрите! А теперь греческими богами – замрите! – И опять хлопок.

Дети по этому хлопку действительно сменили позы и застыли теперь на манер древнегреческих статуй богов и богинь.

– Понял? – сказал Марксен Жукову. – Но и это не все! Алена, коман сова?

– Сова бьен! – ответила Алена.

– Понял? – гордо спросил Марксен у Жукова.

– Ни хрена не понял! – сказал Жуков.

– И правильно! – согласился Марксен. – Потому что ты, я извиняюсь, человек необразованный! А они у меня и по-французски, и по-английски. Петька, отомри! Хау ар йю?

Восьмилетний Петька, выйдя из позы Геракла, светски наклонил голову:

– Вери гуд, сэр. Сэнк йю, сэр.

– А ну-ка прочти нам что-нибудь из Шекспира!

И Петька, не дрогнув, стал наизусть жарить монолог Гамлета «To be or not to be?».

– Стоп! – перебил его Марксен. – А теперь по-французски! Бодлера!

И Петька начал читать Бодлера, но, правда, сбился после второй строфы, и Алена стала суфлировать.

– Стоп! – остановил ее Марксен и торжествующе повернулся к Жукову: – Ну? Кто еще их этому научит? Поп с кадилом? Я их культурными людьми делаю! Так что ты лучше подумай, куда ты свою деревню ведешь – в будущее, к интеграции в европейскую культуру или назад, к церковной схоластике? – И снова хлопнул в ладоши. – Все, дети! Отомрите! Переходим к «Танцу пастушков». Музыку!..

Жуков, почесав в затылке, озадаченно пошел к выходу из церкви. Но Алена заступила ему дорогу, улыбнулась: